Чужестранцы

-- Скучная газета! -- говорили одни.

-- Опять развели свою статистическую антимонию, -- сердились другие.

-- Нечего почитать... Эк изгадилась газета!

Лучшие из благополучных обывателей смеялись над "Вестником" с чужого голоса; перечитывая журнальные статьи полемического характера и привыкши беспрекословно внимать голосу генералов от литературы, эти обыватели так и жарили чужими фразами.

Оставался верен "Вестнику" только Петр Максимыч Коровин, который продолжал брать газету и находил в ней неисчерпаемый источник новых сведений. Были, впрочем, и еще поклонники: приезжие на лето из университетских городов студенты. Многие из них сочли долгом сделать визит "Вестнику познакомились с сотрудниками и аккуратно перечитывали каждый номер газеты. Они почти ежедневно забегали в редакцию то поодиночке, то целой компанией, любили здесь потолкаться и поговорить с Зинаидой Петровной; все они получали "Вестник" и изредка сами давали небольшие статейки. Иногда они собирались у Промотовых почитать новый журнал или послушать написанную Владимиром Николаевичем статью, и автору было приятно, что его произведение вызывает оживленный разговор и дебаты. Между студентами сидел обыкновенно и Максимыч, -- как называли все они Коровина, -- и тоже слушал с нахмуренным лбом и низко опущенной головою чтение; в споры он не вступал, но по лицу его было видно, какое живое участие принимает он в общем разговоре своим умом и сердцем: глаза его то смеялись, то делались серьезными, на лице то вспыхивал румянец, то оно покрывалось какими-то тенями дум и печали...

С материальной стороны дела "Вестника" шли с каждым месяцем хуже. Были подписчики в столицах, в больших центрах, было даже несколько подписчиков во Франции и Соединенных Штатах, но местные, и областные подписчики быстро сокращались, розничная продажа с каждым днем падала.

-- Возьмите, господин, "Вестник"! Интересный фельетончик! -- предлагал толкавшийся на перекрестке улиц разносчик в красной фуражке и совал проходившему мимо барину свежий номер "Вестника".

Барин пренебрежительно шевелил пальцем и молча проходил мимо, полный недосягаемого величия.

Но самый сильный, так сказать, смертельный удар был нанесен "Вестнику" его бывшим издателем, Борисом Дмитриевичем Сорокиным.

Этот феникс опять возродился из пепла...

Недовольство обывателей "Вестником" под новой редакцией всегда сопровождалось сожалением о "Вестнике" старом, времен Бориса Дмитриевича. Те самые обыватели, которые бранили не так давно Бориса Дмитриевича, теперь вспоминали о нем в самых теплых выражениях:

-- То ли дело было при Борисе Дмитриевиче!.. Уж коли проберет, так действительно проберет... Читать весело и приятно... А это что? Канитель на постном масле...

Одним словом, общественное мнение города постепенно складывалось в пользу погибшего феникса, чем тот и не замедлил воспользоваться. При помощи Волчанского и примадонны Семирамидиной, Борис Дмитриевич получил генеральское одобрение своей идеи -- купить "Справочный листок объявлений", расширить его программу и таким образом создать вторую газету, особенно необходимую в настоящее время в видах противовеса "Вестнику".

Идея Бориса Дмитриевича осуществилась очень быстро, и у "Вестника" явился сильный и опасный конкурент.

В первом номере реформированного "Листка" Борис Дмитриевич выступил за подписью "Старого знакомого" с теплым обращением к читателю:

"Мы, -- писал он, -- прежде всего N-ские жители и потому считаем наиболее существенным пунктом нашей программы писать о местных нуждах, местных интересах, разрабатывать наши собственные N-ские вопросы, а не разглагольствовать об идеалах и принципах, несогласных с самым существом русского человека. Какое нам дело до всех этих рейхстагов и рейхсратов, когда у нас есть свои собственные, освященные законом и временем учреждения?.." и т. д.

Одновременно с открытием второй газеты ушел из "Вестника" старый конторщик и сторож Ильич, а вместе с ним исчезла и книга адресов иногородних подписчиков. Сотрудники "Вестника" очень беспокоились об этих иногородних подписчиках, старались восстановить по памяти и по старым книгам исчезнувшие адреса их. А иногородние подписчики были столько же удивлены, сколько и обрадованы, когда в один прекрасный день получили, вместо скучного "Вестника", веселый "Листок"...

XXIII.

Стоял август, теплый, солнечный, ведренный... На деревьях появились первые золотые листочки... В воздухе, насыщенном запахом спелых яблок и огурцов, плавали паутинки, в садах расцвели георгины, на полях, остриженных серпом словно под гребенку, встали пирамидки сжатого хлеба...

Софья Ильинична любила это время.

Почти каждый день она уходила за город, в поле, и бесцельно бродила по дороге и по межам, убегавшим меж сжатой ржи куда-то далеко... Она шла, пока город не исчезал за пригорком, поросшим мелким дубняком, и тогда усаживалась где-нибудь под кустиком и наслаждалась полным одиночеством... Солнышко греет так ласково, в сжатом хлебе перекликаются перепела... Тихо так и спокойно... Перед глазами -- желтеющее поле уходит к самому горизонту; синее небо с повисшим в нем белым облаком широко опрокинулось над головою... Где-то, очень далеко, белеет колокольня сельской церкви... Изредка по дорожке, змеей пробегающей по жнитву, трусит крестьянская лошадка... Какая-то тихая грусть разлита в природе, и эта грусть навевает на душу кроткое спокойствие, какую-то примиренность. Отлетают все заботы, вся горечь жизни и, словно рука матери, ласкают лицо и слух ветерок и песня перепела...

Однажды вечером, когда Софья Ильинична вернулась с такой прогулки, Дарья Игнатьевна встретила ее такими словами:

-- Отравилась ваша практика-то!.. Спичек нажралась!

-- Кто? -- вздрогнув, спросила Софья Ильинична.

-- Да та, что к вам-то все бегала!.. Вчера ночью!

-- Что вы говорите?

-- Отравилась!.. Вот ведь дуры, прости Ты, Господи, мое согрешение! Словно не знают, на что идут... Дочь чиновника... Отец-то, говорят, с ума сходит... Вот они, нонешние-то крали! Чуть только подрастет, -- сейчас и любовника заводит...

-- Жива она?

-- Зачем жива? Померла! -- с какой-то радостью поспешила сообщить Дарья Игнатьевна, -- давеча и гроб провезли! Плохонький гроб, из дешевеньких... Все-таки, чиновники: поприличнее надо бы...

Софья Ильинична почувствовала, как задрожали у нее ноги. Сперва ей захотелось куда-то побежать, предпринять что-то, но сейчас же этот инстинктивный порыв погас... Все покончено. Некуда идти и нечего делать... Кто-то там все устроил, по-своему разрешил трудную задачу: Наташу избавил от страданий и позора, а Софью Ильиничну освободил от участия в нравственном преступлении... И все это так скоро и бесповоротно! Не прошло еще и двух недель с тех пор, как Наташа сидела вот на этом самом стуле, где сидит теперь Софья Ильинична...

Образ Наташи, как живой, встал в памяти Софьи Ильиничны. Из-под шали смотрели на нее с мольбою добрые глаза девушки, и губы ее шептали: "ну пожалейте же меня!.."

Софья Ильинична сидела на стуле и тупо смотрела в землю; холодный пот выступил у нее на лбу, руки дрожали, губы кривились странной улыбкой... "Наташа, Наташа!" -- шептала она и еще ниже опускала свою голову... На столе лежала роговая шпилька; эта шпилька Наташина: она обронила ее у Софьи Ильиничны и все позабывала взять... Софья Ильинична увидела эту шпильку, взяла ее в руки и долго смотрела на нее... Какая-то связь между этой пустой вещицей и умершей Наташей, кажется, остается еще не порванной, и Софья Ильинична внимательно смотрит, вертит шпильку в руке, и слезы падают с ее ресниц и катятся по щекам.