Чужестранцы

-- Давайте лучше чай пить... -- сказала Софья Ильинична, заслышав, как Дарья Игнатьевна грузно топает надетыми на босую ногу калошами, неся подогретый самовар.

-- Никак опять затрезвонили? -- воскликнула Дарья Игнатьевна, водрузив на столе самовар. -- Так и есть! Вот, прости Господи...

В передней тихо, несмело вздрогнул звонок, потом стукнула дверь, и донесся хриплый голос Ильича:

-- За ледактором я прислан, за Евгением Алексеевичем!..

-- Эх, черт бы вас побрал совсем! -- прошептал с досадою Евгений Алексеевич и ухмыльнулся доброю улыбкой.

-- Что тебе, Ильич? -- спросил он, подойдя к двери.

-- Как что? Вас надо! Цельный час по городу ездию... Пожалуйте в редакцию! -- строго ответил Ильич.

-- Да что там опять?

-- Как это что? Цензор весь номер перекрестил, а вам и горя нет? Все на вас сердятся... Первый такой ледактор... Пожалуйте одеваться!.. Я на извозчике.

-- Поезжай! У меня -- тоже извозчик стоит. Сейчас приеду.

-- Нет, уж вы, сделайте милость, -- со мной пожалуйте! Мне без вас не велели приезжать.

-- Говорю, сейчас приеду?.. На тебе за хлопоты, выпей за мое здоровье!

Евгений Алексеевич дал Ильичу двугривенный.

-- Весьма благодарен, -- сказал Ильич, пряча монету в карман, -- а ехать все-таки, Евгений Алексеевич, надо... Потрудитесь уж...

-- От тебя не отвяжешься. До свидания, Софья Ильинична... Хотелось так с вами по душе поговорить, да не велят... Черт бы взял вашу газету и всех вас! -- шутливо сказал Евгений Алексеевич, берясь за шляпу. -- Вместо объяснений в любви приходится объясняться с цензором.

-- Как же это -- не объясняться? Не вы первый, не вы последний... все ледакторы объясняются... Служба такая, -- отозвался в передней Ильич...

Дверь хлопнула, и все смолкло.

Долго не спалось в эту ночь Софье Ильиничне. Сто рублей не давали ей покоя: на тысячу ладов обсуждала она случившееся обстоятельство, взвешивала его и так, и этак, то старалась себя убедить, что ничего особенного и странного тут нет, что все это в порядке вещей, что Елена Михайловна человек богатый, и для той 100 рублей значат столько же, сколько для нее 100 копеек; то опять поддавалась неясному голосу совести и терзалась "подачкой на бедность"... То она строила проекты, как употребить эти деньги, то решала, что завтра она разменяет сторублевую бумажку, отсчитает 75 руб., запечатает их в конверт и возвратит Елене Михайловне... Написать что-нибудь, или так, вложить только деньги? Не лучше ли послать эти 75 руб. Ерошину?

Петух на дворе прокричал уже во второй раз, когда, совершенно обессилев, Софья Ильинична сомкнула глаза и избавилась от проклятой сторублевой бумажки...

XX.

На другой день, часов в десять вечера, в передней осторожно звякнул колокольчик.

-- Дома, дома... Проходите сюда! -- донесся голос Дарьи Игнатьевны.

Софья Ильинична сейчас же догадалась, что это -- практика и вышла навстречу.

-- Пожалуйте сюда, в мою комнату.

Незнакомка как-то шмыгнула в дверь и, когда Софья Ильинична заперла эту дверь, та слегка приоткрыла шаль. Молодое красивое лицо глянуло на Софью Ильиничну из-под шали; серые глаза, оттененные легкой синевой, казались чрезмерно большими и так умоляюще вперились в лицо Софьи Ильиничны.

-- Спасите меня, -- прошептала девушка.

-- Садитесь, -- сказала Софья Ильинична, обескураженная таким странным вступлением.

Девушка опустилась на стул. Шаль с ее головы спала, но лицо пряталось за поднятою рукою, на которую оперлась девушка.

-- Вам нужна моя помощь? -- спросила Софья Ильинична, обрывая неловкое для обеих молчание.

-- Да. Вы не откажете? -- нет? -- тихо спросила девушка и показала свое лицо, озаренное печальной улыбкою.

-- Отчего? С удовольствием... Когда вы ждете?

-- Нет, не то... Я не хочу... Вы меня спасете, да?

Софья Ильинична растерялась. Теперь она поняла, что значило "спасти".

-- Что же я могу сделать?..

-- Вы можете... Голубушка! Ну помогите ради Бога -- с отчаянием и мольбой произнесла девушка и закрыла свое лицо обеими руками.

-- Ах, какая я несчастная... Как мне стыдно и страшно...

-- Вы не хотите, чтобы об этом узнали ваши родные?

Девушка раскрыла лицо, залитое краской горячего стыда, и опустила глаза в землю.

-- Да, -- едва слышно ответила она и заплакала, опустив голову на руки.

-- Не плачьте! Перестаньте! Как-нибудь все устроится... Зачем отчаиваться? -- подойдя к девушке и положив руку на плечо ее, заговорила ласково Софья Ильинична, которой сделалось так жалко этого беспомощного, плачущего человека, что и самой захотелось плакать.

-- Можно уехать в другой город... И никто ничего не узнает... Не плачьте...

-- Меня не пустят. И некуда уехать... Господи, какая я бедная...

Девушка поднялась с места и порывисто упала своей головой на грудь Софьи Ильиничны.

-- Голубушка! Родная моя! Ну помогите мне, ну пожалейте меня, -- сквозь слезы шептала она, вздрагивая от рыданий, и стала ловить руку Софьи Ильиничны, чтобы поцеловать эту руку.

-- Что вы? -- что вы? -- испуганно отшатнувшись, воскликнула Софья Ильинична, -- как-нибудь устроится... Подумаем...

-- Надо бежать домой... Там ждут, будут спрашивать, где была, -- встрепенувшись, произнесла девушка и стала утирать слезы рукавом кофточки.

-- Вот увидят, что я плакала... будут спрашивать...

-- Не надо плакать...

-- Я не буду, -- улыбаясь ответила девушка, -- я к вам приду потом, когда будет можно.

-- Приходите. Как-нибудь... Подумаем...

С тех пор пациентка Софьи Ильиничны почти каждый день забегала к ней на одну минуту и все умоляла спасти ее. Софья Ильинична утешала ее, как могла и умела, но спасти медлила и день за днем откладывала, измышляя, как бы выйти из данного положения и ей самой, и девушке. Спасти так, как просила ее девушка, Софья Ильинична не могла: она считала это делом безнравственным и всегда бросала грязью в своих товарищей по профессии, занимающихся подобными операциями. Надо было придумать что-нибудь другое... Но что? Ничего не придумаешь, кроме давно уже придуманного: убедить с терпением и мужеством встретить страдания, позор, все невзгоды и все, все, во имя того неповинного существа, которое столько горя и несчастия принесло уже матери, не успев появиться на свет... Разве это существо виновато?.. Отказать однако в спасении прямо и категорично Софья Ильинична не решалась и говорила, что теперь его выгнать нельзя, и что надо обождать, выигрывая таким образом время, чтобы подготовить девушку исподволь к грядущим страданиям. Девушка была беззаветно благодарна Софье Ильиничне, не подозревая здесь отговорки, и смотрела на нее с каким-то особенным выражением в глазах: так смотрит ребенок на взрослого, когда тот за него вступится и не даст в обиду. Наташа -- так звали пациентку -- называла Софью Ильиничну "милой", "родной" и говорила, что теперь у нее один только и есть человек на свете, перед которым она не боится открыть свою душу... Несколько раз Наташа рассказывала Софье Ильиничне про свою обиду.

Роман был самый заурядный и неинтересный, какими бывают вообще романы бедных девушек. Он -- студент новейшей формации, сын Ивана Парфеновича Перетычкина; каждое лето, приезжал к родителям отдыхать от наук и усердно ухаживал за наивными провинциальными Маргаритами. В числе последних была и Наташа, дочь того самого титулярного советника Ильи Гавриловича, который потерял на Прямой улице новую резиновую калошу и ругал прогресс. Илья Гаврилович был старичок с голым затылком и с височками в форме запятых; он гордился беспорочною тридцатипятилетнею службою в полицейском управлении и особое значение придавал вписанным в его формуляр словам: "случаям, лишающим его права па получение в свое время" и т. д. Илья Гаврилович отличался богобоязненностью, аккуратно посещал церковные службы, соблюдал все посты, а по субботам надевал круглые очки с веревочкой на голову и читал своей престарелой подруге жития святых на славянском наречии; по женскому вопросу он строго придерживался советов "Домостроя", дочь воспитывал в строгости и не отделял ее целомудрия от чистоты своего формулярного списка... Проклянет, выгонит вон, умрет с горя, если узнает, что его Наташа связалась, как какая-нибудь потаскушка, без законного брака...