Спроси зарю

Хозяйка поставила на стол небольшой никелированный самоварчик, чистенький и аккуратный. С его выпуклых бочков смотрели красные, смешно расплывшиеся лица.

— Вот ты, Санька, разобъясни мне, пошто у нас начальники делают все так сразу, напролом? А? — Лутоня смотрел на Саньку внимательно, ласково, поглаживая бороду. — Намедни на ферме я задержался с ночного, а там у сада забор новый ставят, каменный. И в аккурат тополь там стоит. Его, кажись, Васютка Евстигнеев садил. Лет тридцать назад. А прораб говорит девкам, что стену ложат: «Пилите лесину-то». Девки свое гнут — красив больно тополь, мы, дескать, его обойдем, загогулину сделаем. А прораб свое — пилите, малина в рот.

— Ну что ж, Федор Кузьмич, мало ли дураков на свете? Зачем сразу такие выводы делать? — сказал Санька примирительно. — Прораб дурак, мне про него и не такое рассказывали…

— А вот и не дурак, — вдруг встрял в разговор молчавший весь вечер учитель Никифоров. — Совсем не дурак! Тополь этот уже старый, да? Пройдет лет десять — упадет, а в заборе так загогулина и останется. И все будут ходить и удивляться — что за чудаки забор с загогулиной поставили.

Федор Кузьмич не нашелся что ответить. Он только сердито кряхтел и с остервенением дул на чай. Остальные тоже промолчали. Анастасия Петровна принесла большую миску меда в сотах. Поговорили об урожае, о грибах, о всякой всячине.

Санька с улыбкой приглядывался к осерчавшему Лутоне. Наконец не стерпел и сказал:

— А пожалуй, Федор Кузьмич прав. Бригадир-то ваш и правда недоумок.

— Почему? — обиделся учитель. — Я говорю, что он прав, в принципе прав. Надо же смотреть хоть немножко вперед.

— Конечно, надо, — подтвердил Санька. — Пройдет лет десять, и этот забор вовсе разрушат. И тополей насажают вместо забора. И в яблони ни один из ваших ребят не полезет.

— Они и сейчас не лазают.

— Лазают, лазают! — весело закричал дед, ободренный поддержкой. — Ну и пусть лазают себе с богом. Лишь бы ветки не ломали да не пилили потом тополя. А этого недоумка-прораба, наверное, плохо учили. Какая-нибудь финти-минти, вроде нашей Натальи Ивановны.

— Наталья Ивановна хороший педагог, — почему-то краснея, сказал учитель.

— Да как же, хорошая! Прекрасная-распрекрасная… Вот мать подтвердит, какая она прекрасная. Финти-минти, вот кто она. Недоумкова дочка. — Дед говорил все громче. Он уже не поглаживал свою бороду, а наматывал ее на большой скрюченный палец. — Весной соседская, Миронова, дочка пришла из школы вся зареванная. Аж трясется. Тепло как стало, растворили в классе оконца, а под крышей ласточкины гнезда. Ласточки швырк туда-сюда — чай, весна, щебечут, ребятня поглядывает. Ну и послала ваша финти-минти одного олуха шестом эти гнезда посбивать — чтобы ребята не отвлекались от урока. Вот тебе и педагог!

Учитель растерялся и замолк.

— Да… — сокрушенно сказал Санька. — За такие дела я бы учителя лишал звания.

— Легко говорить — лишал бы звания, — нашелся, наконец, Никифоров. — А что ей оставалось делать? Если весна на дворе, ласточки щебечут — значит, распускай всех по домам? А когда же детей учить? И потом вот что я скажу. Читал не так давно вашу статью и удивлялся: уж слишком много про любовь к березке вы говорите. Любовь к Родине — это понятие более широкое. Надо воспитывать у детей любовь ко всей нашей Родине, — он запнулся на секунду, не находя нужного слова, — в комплексе, так сказать, а не только к березке да деревеньке. Это анахронизм, есенинщина…

Санька грустно улыбнулся. Лутоня жадными глазами смотрел на Саньку, ожидая, что он ответит.

— А я вот убежден, — сказал Санька, — что если человека с детства научили любить свою деревеньку да свою березку — он потом и Родину скорее понимать и любить научится.

Лутоня согласно закивал головой.

— Труд отца научится уважать — будет и общий труд уважать. И быстрей поймет все, что у нас делается. Душа у него богаче станет…

— Во-во, — сказал Лутоня, — прирос сердцем к родне — и к Родине прирастет.

Учитель промолчал.

Напившись чаю, Лутоня и дядя Федот уселись на скамеечку у печки. Молча закурили. Лутоня папиросу, а дядя Федот самокрутку из домашнего табака. Табак был крепкий и едкий, лез в глаза, вытравляя слезу. Лутоня недовольно морщился.

— Ты вот, Федот, говоришь — неспокойный я. А с чего мне покойным-то быть? Покойный только камень во мху лежит. Шестьдесят лет я за других беспокоился, за себя некогда было.

— Мало ты теперь за других переживаешь? — усмехнулся Федот.

— Всяка сосна своему бору шумит, — вздохнул Лутоня, — пока не срублена…

— Любишь ты бор-то свой, Федор Кузьмич, — сказал Санька и улыбнулся. Он очень дорожил вот такими неторопливыми вечерними разговорами с ламповскими мужиками, с Лутоней особенно. Он учился у них трезвее смотреть на жизнь, заражался оптимизмом. После таких, казалось бы, совсем нехитрых бесед у Саньки спокойнее становилось на душе, уходили так волновавшие еще вчера пустые, мелочные заботы…

Федор Кузьмич молчал.

— А ведь это от тебя да от Борьки я понимать природу научился, — продолжал Санька. — Чувствуешь ты ее очень хорошо…

— Может, оно и так, — вздохнул Лутоня. — Да что с того? Кто лучше, кто хуже… Разве сочтешь. Вот ведь дело-то в чем — уважителен ты к ней аль нет. В этом дело.

Когда все разошлись, Санька, лежа в кровати, долго не мог уснуть, думая о том, как хорошо бы было приехать в деревню с Ирой, познакомить ее с Лутоней, со всеми деревенскими друзьями…

Когда, после выхода на работу, Саньке поручили написать очерк о ладожских рыбаках, он обрадовался. Срок был, правда, жесткий — готовился не то пленум обкома, не то большое совещание по рыболовству, и очерк должен был появиться в газете в день его открытия.

Саньке давно хотелось побывать у рыбаков, подышать свежим ветерком, покачаться на морской волне. Он любил море. Любил даже немножко больше, чем любит его каждый человек, выросший в портовом городе. А чем Ладога не море? После болезни ехать в первую командировку было и боязно и приятно.

…Широкие тихие улочки Новой Ладоги понравились Саньке. Прежде чем идти на причал, он побродил по поселку, разглядывая искусные деревянные кружева наличников на чистеньких домах, зашел в пустынный книжный магазин. Молоденькая продавщица подняла на него сонные глаза и тут же уткнулась в книгу. Отвечала продавщица на вопросы неохотно, и, почувствовав себя в магазине лишним, Санька ушел.

На пропахших рыбой и смолой причалах было весело. Свежий ветер трепал полинявшие флаги. Стучали негромко моторы рыбацких суденышек, переругивались два веселых человека — один стоял на нешироких мостках, уходящих в озеро, другой на палубе подходившего тральщика.

Побродив по причалам среди гор из ящиков и бочек, Санька нашел правление колхоза, но там никого, кроме уборщицы, не было.

— Заседают, — строго сказала уборщица. — Когда будут — не сказывали. У них актив в районе.

— Все как есть заседают? — удивился Санька. — И никого не осталось?

— Не все… — бабка с сомнением посмотрела на него. — У бухгалтера женка больна, он пошел корову подоить. А тетя Шура поехала в Волхов, за продуктами…

Санька снова побрел на причал, решив сесть на первый попавшийся корабль. «Так даже интересней. А то директор направил бы на образцово-показательный».

Похоже было, что ни один из стоявших у причала сейнеров не собирался выходить в озеро. Два сейнера разгружались. Третий, самый большой и нарядный, был безлюден. На нем не было видно даже вахтенного. Санька спросил грузчиков — пойдет ли кто в озеро? Один из них с сомнением покачал головой.

— Шолбник 1 крепкий, вряд ли.

Санька сел на ящик и стал смотреть на маленькие белые барашки на озере, на закопченный буксир, дрейфовавший метрах в трехстах от причала.

— Эй, парень! — рядом с Санькой остановился высокий молодой рыбак в зюйдвестке и красивом свитере. — Ты здесь минут десять посидишь?

1

Шолбник — юго-западный ветер.