Спроси зарю

Утро. Очень раннее утро. Пристань Большой Волги.

Густой туман над рекой. Где-то в тумане гудки буксиров, голоса людей. Мужчина с сыном на скользких позеленевших ступенях у воды. Помнишь? Старенький разбитый автобус в Дубну, сонные пассажиры.

А базар в Кимрах! Яблоки, яблоки — на возах, на лотках, на земле… И весь воздух настоян на их крепком аромате.

Русь XVIII века! «Ракета» принесла нас туда из Дубны всего за полчаса. Мы сидели на высоком крутом берегу, на маленькой скамеечке. Солнце припекало, за Волгой над лесом парил планер, медленно ползли пароходы. Мы разглядывали прохожих, читали стихи, наслаждались свободой, отрешенностью от всяких забот. Потом переправились на пароме на другой берег Волги. Какая живописная толпа была на этом старом пароме. Застенчивые девушки с большими, тоскливыми глазами, как мне показалось, смотрели на нас, счастливых, с завистью. И снова «Ракета», Большая Волга, маленький буфет на дебаркадере, где мы пили пиво. Какой-то громогласный почерневший моряк допытывался у буфетчицы:

— А Борода плавает? Ты мне скажи, плавает Борода?

Хватит воспоминаний. Это слишком грустно, чтоб не сказать больше…

Ты написала мне как-то: «Для меня ты самая близкая, самая родственная душа…» А что это значит «родственная душа»? Любишь ли ты меня? Я должен это знать наверняка. Должен знать, что если любишь, то это раз и навсегда. Что у меня не будет друга более верного, чем ты. Друга, который даже в самую трудную минуту не отвернется, не осудит, а поймет.

В последнее время мы стали редко видеться. В этом прежде всего виноват я. Но не могу я не пропадать в командировках, черт знает в какой глуши, не возвращаться из редакции поздно ночью, не сидеть до утра в надежде когда-нибудь написать что-то стоящее! Не могу. Не могу, даже когда ты ждешь. Это, наверное, и есть эгоизм. Но если я не буду всего этого делать — это буду уже не я.

Мне кажется, ты начала понимать. И стала потихоньку отдаляться от меня. Раньше ты отзывалась на каждый мой звонок. Мы могли встретиться в любое время. Теперь все чаще и чаще ты занята в те редкие дни, когда свободен я. А прежде ты все бросала… Как могла ты без меня уехать в Углич? В Углич, в который мы так давно собирались вместе, столько читали о нем. Уехать с какими-то новыми друзьями! Это похоже на предательство.

Около тебя всегда много интересных людей. Может быть, в этом и нет ничего особенного, но мне нестерпима даже сама мысль, что ты рядом с кем-то другим сидишь в театре, говоришь о том, о Чем должна говорить со мной. Ты яркий человек. И я могу понять тебя, Иринка! Коротать одной вечера в ожидании любимого — занятие не для тебя. Ведь счастье можно построить, лишь отказавшись от чего-то своего ради другого человека. Не всегда просто это сделать. Даже если этот человек и самый любимый. Да и что я смогу тебе дать, кроме лишних забот и огорчений? Ничего.

Не очень-то удачно складывается моя жизнь. Из газеты уволили. Что-то получится в журнале?.. И как это ни горько признать, ничего серьезного я еще не родил. А ты (прости, я начинаю так думать) не способна променять свою интересную жизнь на вечные тревоги и неудобства нашей совместной жизни. Ты слишком легко идешь по жизни, тебе легко все достается.

Я отчетливо вдруг представил себе — бывают такие минуты, когда словно прозреваешь, поднимаешься над обстоятельствами, — ничего у нас с тобой не получится. Не судьба. Я, Ира, верю в судьбу. И чем отмалчиваться при встречах и корить друг друга из-за пустяков, лучше прекратить все сразу. Я уже потерял тебя. Да, потерял…

Мне сейчас придется многое решать. И как судьба повернется, не знаю. Так уж заодно… Характера у меня достанет. Вот так-то, ускользающая моя Иришка!»

Гусев дочитал письмо, повертел его в руках, отыскивая дату, но ее не было.

«Да… дела, — подумал он. — Что ж это Антонов его не отослал? Уж раз решился… А может быть, это только черновик? Скажем прямо, проблем у парня хватало».

Он сложил письмо, сунул в дневник и встал. Тетя Дуня проводила его до двери.

— Саня приедет, заходи, голубок.

«Завтра с утра надо будет съездить в редакцию, — думал Гусев, идя по тропинке через парк и вдыхая сыроватый, напоенный хвойным запахом воздух, — а потом к его родственникам в деревню. Мало времени, черт побери, вызовет генерал, что я ему скажу…»

Гусев вдруг вспомнил письмо Антонова к Ирине. «Мне сейчас придется многое решать. И как судьба повернется, не знаю…» Что бы это значило? Ведь с работой все решилось. Устроился в журнал. Любовь? Вот она вся в письме… Что же еще? Уж не о поездке ли в Америку?..

Глава вторая

По узкому, забитому суетящимися пассажирами проходу Антонов протиснулся к своему месту. В иллюминатор были видны здание вокзала, горстка провожающих у ограды. Они махали руками, улыбались. Около здания вокзала народу толпилось побольше. Там, наверное, кого-то встречали. Играл духовой оркестр. Было смешно смотреть, как стараются оркестранты, — в самолет звуки не проникали.

Антонову нестерпимо захотелось увидеть среди провожающих Иру. Ему даже почудилось, что он видит ее короткую рыжую шубку, копну темных волос… «Ну, а вдруг и вправду пришла бы! Бывает ведь в жизни… Случайно узнала и приехала». Он даже загадал: если появится, поездка будет счастливой.

Но Ира не пришла. И Санька прекрасно понимал, что не придет. Она не провожала его и в Ленинграде, она вообще не знала, что он уезжает в США. Уже месяц он не звонил ей, не встречал, как бывало, с работы. А сейчас Саньке так не хватало ее ласковых слов, которые она всегда говорила ему перед дорогой: «Возвращайся скорей, Саш. Я буду ждать…»

«Как хорошо, что я не отправил ей это дурацкое письмо», — подумал Санька.

Салон вдруг наполнился грохотом. Самолет осторожно развернулся и медленно двинулся к взлетной полосе. Остались позади провожающие, аэровокзал, немой оркестр. Голой и окоченевшей казалась березовая роща на краю аэродрома. Стюардесса остановилась в дверях салона:

— Наш самолет совершает рейс на линии Москва — Брюссель. Командир корабля Иван Алексеевич Спиридонов…

«Как хорошо, что я не отправил…» — думал Санька, с беспокойством вглядываясь в иллюминатор, где под крылом делавшего разворот самолета вставала дыбом земля. Санька не любил самолеты.

«И зачем я его написал? Неужели в тот момент подумал, что все кончено… Нет, не может быть». Саньке стало жарко от одной этой мысли. Зыбкое, тревожное состояние полета до предела обострило его чувства. Самолет набирал высоту: горели табло, призывая пассажиров пристегнуть ремни и не курить. Впереди были Амстердам, Брюссель, аэропорт Кеннеди, встречи с незнакомыми городами и людьми, а Санька думал уже о том, как он вернется, как, пройдя большой сад, заросший персидской сиренью, взойдет на крыльцо большого деревянного дома. Трижды повернет скобку медного звонка. В доме хлопнет одна дверь, потом вторая, и на пороге появится Ира, его Ира. Она чуть улыбнется, пристально глядя на Саньку, и в глазах у нее вспыхнут огоньки… «Как я забыл о них, когда писал свое глупое письмо? Просто был раздражен и невнимателен последнее время».

Санька так переживал за каждую строчку своего письма, как будто не только написал, но и отправил его. «Додумался переложить все на Иру: любишь — решайся. Но ведь сам же писал, что в любви каждый должен поступиться чем-то, может быть, и дорогим для себя».

В последнее время Саньку одолевало какое-то непонятное чувство. Он даже не мог точно выразить его — ему казалось, есть что-то очень важное, недосказанное между ним и Ирой. А что, он не знал. Что-то постоянно оставалось в Ире неразгаданным. Ускользало от него. И он раздражался. Саньке показалось, что теперь-то он все понял. Ему было трудно. Неурядицы на работе, неуверенность в себе… Он привык переживать свои горести один. И даже Ире не говорил о них ни слова никогда…

«А она все видела, — думал Санька. — И сколько раз пыталась помочь. А я… Сухарь!»