Спроси зарю

Гусев взял первую попавшуюся книгу. Это было исследование: «Деревянное зодчество древней Руси». Остальное — тоже о русской старине. Одна книжка, очень потрепанная, была вся в закладках. Гусев раскрыл ее на одной из закладок и прочитал подчеркнутое карандашом место: «Ты, который позже явишь здесь свое лицо. Если твой ум разумный, ты спросишь, кто мы? Кто мы? Спроси зарю, спроси лес, спроси волну, спроси бурю. Спроси любовь! Спроси землю, землю страдания и землю любимую! Кто мы? Мы земля».

Пришла тетя Дуня со стаканом крепкого чая на цветастом блюдечке. Она поставила перед Гусевым чай и маленькую стеклянную вазочку с темным липовым медом.

— Попей чайку, голубок. Мед-то у меня свой, из деревни. Не то что покупной, всякий там… — сказала тетя Дуня.

Гусев поблагодарил.

— Хочешь — кури. Саша-то много курил. Бывало, сидит всю ночь над листками и дымит…

Она постояла в нерешительности, словно не знала, что ей надо делать, и, позвав кота, вышла.

Стало темно, Гусев зажег настольную лампу. Ему вдруг захотелось посмотреть разложенные на столе бумаги. Здесь были и отпечатанные на машинке и исписанные от руки крупным неровным почерком листы. Лежали вырезки из газет.

Строго говоря, на этот раз Гусев не имел формального права рыться в бумагах Антонова. Он сначала и не думал этого делать, а приехал с одной только целью — расспросить об Антонове соседей.

«Но уж коли так получилось…» — подумал он, отложив в сторону томик Рериха, в котором только что прочитал подчеркнутое место, и придвинул к себе бумаги. И любопытство и какое-то смущение всегда испытывал Гусев, прикасаясь к листкам, исписанным чужим почерком, к листкам, которые, быть может, не предназначались для посторонних глаз. А прикасаться приходилось не раз…

Тут была большая серьезная статья. Гусев начал читать. Мелькали слова: производительность труда, рационализация, бригадный метод… Не дочитав, он отложил статью. Очерк о трактористе Гусев прочитал весь и тоже отодвинул в сторону.

«А это уж, наверно, интереснее», — оживившись, подумал он. Перед ним лежали записки, озаглавленные: «Самое-самое».

«С детства есть у меня заветная мечта. Странная, надо сказать, мечта. Еще будучи мальчишкой-фантазером, я твердо знал, что она неосуществима, но расстаться с ней не мог и не хотел.

Никто, даже самые близкие люди не были допущены к ней. Мечта теплилась где-то в самых укромных уголках моего существа.

Это была мечта-сказка. Я обращался к ней очень редко. Когда было горько и одиноко, когда бывал влюблен…

Даже став взрослым, не смог я избавиться от нее.

Если рассказать о ней уравновешенному, серьезному человеку, он только пожмет плечами.

Кажется, зачем мечтать о том, чего никогда не будет? Конечно же, зачем?

…Я вижу себя то в большом, шумном, залитом густым желтым светом, нарядном театре, то на огромном, кипящем страстями стадионе, то просто на площади. Праздник. Чередуются артисты. Пение, танцы, фокусы, бумажные цветы. А зрители, среди которых и я такой же зритель, ждут открытий, ждут чуда. Они не могут без чуда. А чуда нет. Нет? Но оно будет. Я с трудом продираюсь на сцену. Мне свистят, кричат обидные слова, обещают позвать милицию… А я хлопаю в ладоши, и в зал начинают падать цветы. Настоящие живые цветы! Гвоздики, розы и много-много полевых цветов — ромашки, васильки, колокольчики, незабудки, подснежники… Цветы падают и падают. Смеются счастливым смехом девушки, прижимая к груди огромные букеты, изумленные, молчат мужчины. Цветы все падают и падают, а я тихонько ухожу на улицу, где снег и морозное небо. У театра тихо и пустынно. Холодным светом освещен портал. И длинная вереница такси с замороженными стеклами…»

Гусев дочитал страничку и усмехнулся — какая-то маниловщина. «Я вот мечтаю поскорей уехать в отпуск…» И еще подумал: «А я, наверное, эгоист — мечтаю об отпуске, а этот вон о чем… Чудес хотел». И тут же поймал себя на мысли, что думает об Антонове в прошедшем времени. Он покачал головой и вытащил из большой стопки серую потрепанную тетрадь. На ней было выведено крупными буквами «Дневник». Расходились лучи от большой, нарисованной красным карандашом звезды, и стояли инициалы «А. А. А.».

«Вот это любопытно», — подумал Гусев и тут же увидел дату: «1945 год».

Сколько же ему тогда было? Тринадцать лет.

Он раскрыл дневник.

Гусев читал старый дневник страницу за страницей, словно ожидая встретить в нем что-то такое, что объяснило бы побег — «будем так условно называть», решил Гусев — незнакомого и непонятного ему человека, помогло бы узнать, чем он дышит, что у него на уме…

1945 год, 6 апреля.

Все утро читал книгу «Пертская красавица» Вальтера Скотта. Нравится.

Играл с Васькой Розовым и Петькой Сусловым в чехарду. Они тоже учатся в 6-м классе. Обед сегодня был обычный, только на второе каша из горькой пшеничной муки.

В час идем на занятия. В школе азартная игра в перышки.

На географии нагрубил учителю. Он сказал, что детдомовцы способны только на драки да на воровство. Толку из них в будущем не получится. Я чуть не заревел от обиды. В конце концов получил «плохо» по поведению.

Завтра, наверное, будет не очень-то тепло, уже вечером вода покрылась тонким льдом. Очень красив был закат…

7 апреля.

Как я вчера и думал — сегодня морозно. Снег белый-белый. Был с ребятами в лесу. Когда пришел домой, мне дали бандероль из Ленинграда. Там была книга «Пещера чудовищ» и журнал «Костер». В «Костре» много интересных рассказов. Я очень обрадовался, когда увидел там рассказ о дневниках великих людей.

Потом пошел на базар — сегодня базарный день. Купил шанег и молока. Когда пришел домой, в спальне сидела Викторина (наш директор) и смотрела мои книги. Она сказала, что из меня сделают спекулянта. Наверное, потому, что бабушка прислала мне в посылке немного вещей для обмена на хлеб — ведь того, что дают в детдоме, не хватает. Слова директора меня очень обидели.

Я часто задумываюсь, кем мне быть, но точно никак не могу себе ответить. Особенно мне хочется быть ученым-исследователем или летчиком.

Сегодня вечером опять подмерзает. Нет света, читать нельзя.

9 апреля.

Получил письмо от двоюродного брата, от Бориса, он на фронте. Вот уж ему-то, наверное, по-настоящему трудно. Он ничего не знает о своих — ни о матери, ни об отце. Отец пошел воевать в сорок первом…

10 апреля.

С утра пилил с прачкой дрова. Ходил на почту и к Вадьке. Он дал мне книгу «Таежные походы». Сегодня пришло письмо от бабушки из Ленинграда. Я остался один мужчина в нашей семье, и мне надо стараться учиться лучше, чтобы в дальнейшем помогать бабушке и теткам. (Надо сказать, что готовить хорошо уроки я не люблю и учебой не блистаю.)

Сегодня Таня, наша техничка, сказала, что детский дом в Ленинград не поедет. Если это так, то я, когда сдам экзамены, попробую сам туда как-нибудь добраться. Возьму письма, в которых мне писали, чтобы приезжал, и, если задержат, покажу их. Попрошусь на паровоз, может быть, машинист окажется ленинградцем — тогда обязательно подвезет.

15 апреля.

Я отказался выступать в самодеятельности. Ни петь, ни плясать не умею, да и стыдно как-то. Викторина разбушевалась. Назвала меня чертовым спекулянтом. И потом в канцелярии обзывала по-всякому. Я не могу терпеть, когда меня обзывают. Я ей ответил…»

Гусев задумался. Ему вспомнилось свое полуголодное детство, эвакуация на Алтай. В школе, где он учился, было много детдомовцев. Местные жители, особенно первое время, искоса смотрели на всех эвакуированных. А детдомовцев просто не любили. «Сиротские опять по огородам промышляют», — ворчали они. Детдомовцы обижались на «сиротских» больше, чем на побои. У каждого где-то были родные — у кого на фронте, у кого «под немцем»…