Спроси зарю

Подошли Васька с Гешкой — одногодки Виктора, его деревенские приятели. Возбужденные, веселые, словно и спать не ложились. Пошли сначала по дороге за стадом, потом двинулись вдоль речки.

Речка Красавка была, собственно, вовсе не речкой, а ручьем. Почти в любом месте ее можно было, разбежавшись как следует, перепрыгнуть. Лишь весной она так разливалась, что затопляла все окрестные луга и низинки. Деревенские ребятишки по неделе не могли попасть в школу, чему, конечно, по младости и неразу-мению страшно радовались. В такие времена в речке можно было подцепить на острогу даже щучку килограмма на полтора. Летом же в Красавке ловились только вьюны, да на стремнине мелькали легкой тенью крошечные пескари. Правда, мальчишки еще «выливали» налимов, но это была адова работа. «Выливание» происходило так. Искали место, где побольше корней да камней. Строили две временные запруды, одна от другой метров за пятнадцать-двадцать. Вычерпывали всю воду какой-нибудь старой кастрюлей, консервными банками и из-под причудливых коряг доставали скользких темных налимов.

Сколько ни пытались деревенские мужики построить постоянную запруду на Красавке, чтобы хоть пожарный водоем сделать, ничего не получалось. Красавка подмывала любую плотину.

…Мальчишки шли вдоль речки и смотрели, как кружит вода мелкий золотистый песок, — несет черные домики шитиков… Красавка змеилась в глухих зарослях ольхи. Лишь редкие солнечные лучи проникали сквозь плотную листву и золотыми, зыбкими зайчиками трепыхались на воде, пробивались сквозь быстрые струи, дробясь и играя на обкатанных ярких камешках. Иногда речка вдруг вырывалась из зарослей на волю, к солнцу, и журчала среди июльских лугов, между только что сметанными стожками. Легкий ветерок был приятным и бодрящим. В небе пели жаворонки, казалось, их голоса звенели где-то под изморозью далеких перистых облаков. Стожки манили мягким душистым сеном, звали отдохнуть, полежать, глядя на еле заметные передвижки облаков, на замысловатые их рисунки. Но речка звенела, звала не разгаданной еще тайной к месту, которое называется таким красивым и многозначительным словом — исток, к месту своего рождения, к месту, которое даже в самые засушливые годы не дает речке совсем иссякнуть и питает еле теплящуюся жизнь.

К полудню, когда нестерпимо стало припекать солнце, подошли к высокой насыпи железной дороги. Речка нырнула под железнодорожный мост, а мальчишки, развязав мешки, улеглись прямо на крутом зеленом склоне насыпи. Где-то далеко-далеко, в голубоватой дрожащей дымке, исчезали, растворялись теплые рельсы. Мальчишки приникли к рельсам: слушали, не гудяг ли. Что-то действительно легко позванивало, гудело тонко-тонко, с переливами — не то рельсы, не то провода.

— Пойдемте на станцию, ребята! Прямо по шпалам. Интересно! Паровозов там видимо-невидимо, тьма. А?! — вдруг сказал Гешка, и глаза его заблестели.

Ребята переглянулись. Уж больно заманчивым было предложение.

— Нет, нельзя на станцию. От мамки попадет, — вздохнул Васька.

Из будки на переезде вышел мужчина в форменной фуражке и пошел по пути, неторопливо постукивая по рельсам молоточком. Мальчишки двинулись дальше…

За железной дорогой начался густой низкий ельничек. Речка стала совсем узкой, кое-где едва журчала под берегом, пропадала в сыром песке и вдруг вовсе скрылась под огромной кучей бурелома. Мальчишки решили обойти завал, двинулись по узкой тропке, пробитой скотом. Шли, шли и вдруг потеряли речку. Сколько ни кружились, никак не могли ее найти. Только что была — и пропала! Пришлось возвращаться назад. Гешка предположил, что речка начинается из-под завала. Обдираясь в кровь, мальчишки полезли на бурелом. Небольшой, с гладким мехом зверек стрелой шмыгнул из-под веток. Перебрались через завал. Узким ручейком убегала Красавка в кусты. Через десяток метров в зарослях кустистых ив, среди высокой зелени травы, которая скрыла мальчишек с головой, среди гигантских дудок они, наконец, услышали ласковое журчание воды.

— Глядите, ребята! Водничок какой! — закричал Васька.

Ребята легли на животы и приникли губами к ледяной, сводящей зубы, сладкой родниковой воде.

Маленьким работящим ключом начиналась Красавка…

Гусеву стало приятно, что он вспомнил это давным-давно забытое путешествие. «Как мы себя обкрадываем, не бывая в лесу, в поле, всю жизнь проводя среди асфальта и камней, — думал Гусев, глядя на пробегавшие рощи и голубеющие в вечерней дымке поля. — Не съезди я сейчас в деревню, наверно, никогда в жизни не вспомнил бы об этом путешествии…

Каких только на русской земле городов и деревень не встретишь, — думал он. — Каких только не найдешь речек и речушек, лесов, полян и озер! И в каждом городе есть свои старожилы, и у каждой деревеньки свои радетели. На каждое озеро найдутся свои рыбаки, на каждый лес — свои охотники. И для них, этих охотников, нет на свете леса милее, чем этот лес, их лес. И пусть озеро окружено непроходимыми мшарами, где и утонуть-то не составит труда, пусть оно и мелкое и не рыбное и называется как-нибудь по-чудному, вроде Параськиного копыта, — не сомневайтесь, есть люди, которым оно пришлось по сердцу, и все тут! А сердцу — как исстари известно — не прикажешь.

И думается, что оттого-то наш человек и любит так свою землю, что всегда находит на ней уголок себе по душе — свой уголок, особенный. И потом, куда ни занесет его судьба, навеки связан он с уголком этим, и через него уже лепится любовь ко всей земле русской, через этот свой, особо любимый уголок…»

Гусеву не однажды приходилось встречать эмигрантов, и перебежчиков всяких, и тех, кто не своей волей оторван был от Родины. И всегда, если, конечно, хоть крупица человеческая в них осталась, расспрашивали они: «Ну, как там? Ну, что там?» Люди эти, вдруг затуманясь, интересовались вроде бы невзначай: «А давно вы были в Пскове? А в селе Нижнее Поддубье, что стоит на Серебряной речке? Там еще такая церковка красивая и имение Ивана Савельевича Побежанского рядом…» И тут же начинали рассказывать о том, какие раки в этой Серебряной речке ловились и как по вечерам соловьи пели.

Часто уголок любимый по наследству достается, от родителей. Где-нибудь неподалеку, но иногда и совсем далеко от отчего дома. Впрочем, определить, как и почему выбирает себе человек любимое место, — дело невозможное.

И при всем своем трезвом уме и уважении к науке Гусев считал, что дело это разуму не подвластно. Человек и сам не знает, отчего и почему полюбилось ему это место. Спроси — ни за что не ответит. А если станет расписывать: дескать, то да се, лес какой красивый, и рыба берет, и закаты… — верить такому можно только отчасти. Потому что красивый лес, и закаты, и рыба есть в тысячах мест, а выбирает человек себе заветное — только одно…

Домой Гусев приехал поздно. В квартире было холодно и неуютно. Осенний ветер задувал во все щели. Гусев достал из холодильника бутылку пива. Ничего съестного не было. Обычно после работы он заходил в магазин. Но на этот раз магазины были уже закрыты.

От пива Гусеву стало совсем холодно, и он лег в постель, прихватив учебник английского языка, но так и не раскрыл его. Гусев лежал и думал, почему американцы держат Антонова и молчат, рискуя нарваться на дипломатический скандал. Возможность несчастного случая он полностью исключал. Прошло уже шесть дней, как пропал Антонов, достаточный срок, чтобы перевернуть все в городе вверх дном. «Никакой секретной информацией Антонов не располагал. Писал он на темы, далекие от военных тайн…»

Откуда-то с верхних этажей доносилась задорная музыка. Под окном время от времени грохотали запоздалые трамваи. Гусев прислушивался к этим звукам, они мешали ему сосредоточиться.

Дело было, конечно, не в том, что где-то в соседней квартире веселились жильцы, включив на полную мощность радиолу. Просто Гусев никак не мог понять, что же случилось с Антоновым. «Если бы он там что-нибудь натворил, — рассуждал Гусев, — подрался, попал случайно в секретную зону, стал в конце концов жертвой провокации, они сразу бы раструбили об этом на весь мир. А тут полное молчание!»