Страница 8 из 23
Николай проснулся, разминаясь, сделал несколько взмахов руками и удивленно уставился на черномазую физиономию, торчащую из трубы.
— Ты чего туда забрался, Федор?
— А что?! Все видно и безопасно. Дом рухнет, а труба-то, может, и устоит.
— Тебе теперь не отмыться и за полдня. А уж коли вспомнить про наши водные ресурсы, то лучше записать тебя сразу в африканцы да так черным и оставить! — расплылся в добродушной улыбке Николай. — Вот только не знаю: Гитлер к неграм благоволит? По-моему, не очень!
— А мне на Гитлера плевать, — зло усмехнулся Федор, выбираясь из трубы. — Меня больше жратва интересует да когда наши подойдут. Не можем же мы здесь сидеть до второго потопа.
— Э, брат, куда хватил! — усмехнулся политрук. — Ты разве забыл рассказ Матевосяна? Они пытались по радио связаться с командованием, да ничего не вышло. В эфире на всех волнах слышна немецкая речь да ругань наших летчиков, дерущихся с гитлеровцами.
— Так что, Федя, придется нам сидеть здесь уж если не до второго потопа, — закончил Евгений, — так до первого приказа.
Федор ничего не ответил, вытащил из кармана носовой платок и начал тщательно стирать с лица сажу. Приведя себя в порядок, он, ни к кому не обращаясь, сказал;
— Я думаю так: если мы голодны, то уж дети внизу давно просят есть! А что им могут дать? Ничего! А ведь жратва есть, и недалеко. — Он указал на противоположную сторону дороги, где под защитой вековых деревьев прятался одноэтажный домик — военторговский магазин.
— Ну да! — вставил я, удивившись его смелости. — Разве можно вскрывать государственный магазин? Нагорит за это.
Все заспорили. Одни говорили можно, другие — нельзя. Политрук не вмешивался, раздумывая о чем-то. Решившись, ударил кулаком по ладони и отчеканил:
— Голодны дети! Магазин открыть, все продукты передать женщинам. Пусть хозяйничают!
Где-то за северными валами родился монотонный гул. Жирные черточки четко вырисовались на прозрачном горизонте. Черточки плыли и плыли к востоку, неся свой смертоносный груз к Минску, Смоленску, а может, и к Москве.
«Уу-уу-уу», — доносились к нам зловещие надрывные голоса фашистских эскадрилий.
— Да! — уныло проговорил Федор. — Бабка еще надвое сказала — выручат нас или нет. Вон какая силища валит!
— Ты что сказал? — наливаясь кровью, рванулся к нему Николай. — А ну, повтори!
Я испугался за маленького и щуплого Федю, видя, как над ним взметнулся тугой кулачище. Еще миг, и лететь бы Феде прямо с крыши на землю, да подоспел политрук.
— Отставить! За самосуд спуска не дам! — вполголоса, сквозь сжатые зубы процедил он Николаю. И повернувшись к Федору: — Подобные же разговоры буду расценивать как предательство, а виновных, как только подойдут наши, — в трибунал! Стыдно, товарищи, стыдно! — добавил он более спокойно. — Вчера оба со смертью в прятки играли, а сегодня — в драку! Нехорошо!
— Да я, того, так брякнул, — оправдывался Федя, — а он — с кулаками!
— Ну его! — махнул рукой Николай. — И так тошно! А тут с дурацкими шуточками…
Инцидент был исчерпан, и мы, пользуясь тем, что вражеские пулеметчики досматривали короткие солдатские сны, направились к магазину. Нам надо было выйти через парадный вход и осторожно переползти дорогу. А там мы уже были под защитой стен.
Выломать железную скобу вместе с большущим висячим замком и болтающейся на нем пломбой было делом нетрудным. Через пару минут мы уже в душном полумраке, пронизанном запахами копченой колбасы, брынзы, прогорклого масла, табака и мыла.
Странно, но припасы, которые мы принесли из магазина, вовсе не обрадовали женщин. Никто даже не притронулся к колбасе и печенью. Только Томка радостно схватила большущую плитку шоколада и стала сосредоточенно ее жевать. Покончив с плиткой, размазывая коричневую массу по мордашке, она захныкала и начала приставать к матери; «Пить хочу, хочу пить!»
— Ой, горе ты мое! Что же с тобой делать? — начала тихонько причитать молодая женщина, подолом платья вытирая дочурке щеки.
— Тетя Паша! — попросил Евгений. — Дайте девочке полстакана воды из НЗ.
Вернулся Николай с бойцами. Вторым заходом они принесли рулон бязи, а Федор зачем-то прихватил патефон с пачкой пластинок.
Тетя Паша тут же оторвала метра два материи и, опустилась на колени около раненого бойца, намереваясь сменить ему повязку на голове, вдруг вскрикнула и зарыдала. Я подошел к ней и, взглянув на раненого, попятился. Даже в полумраке разглядел я его лицо с широко раскрытыми глазами, с навечно застывшей в них безмерной тоской и ужасом, заострившимся носом. И тут до меня дошло — это смерть! Она здесь, совсем близко, рядом. Просто случай заставил ее пройти мимо меня, мимо Николая, мимо девчурки Томки. И кто знает, может, уже погиб мой друг Володька, нет в живых и моих родителей? Страх обуял меня, и липкий холодный пот выступил на лбу.
В этот короткий миг второго дня обороны я полностью ощутил, что война не имеет ничего общего с тем, о чем пишут в книгах и показывают в кино. Война — это неизмеримо более страшная и, увы, жуткая действительность. Война не жалеет ни малого, ни старого, ни больного, ни здорового. Ей все равно! И от этого я показался сам себе какой-то маленькой песчинкой, подхваченной бешеным порывом военной бури. Как я завидовал Томке, прижимавшейся к своей матери, как мне было обидно, что я остался один и, может быть, больше никогда-никогда не увижу дорогого маминого лица, не услышу ее милый голос, так часто укорявший меня: «Подожди, вот не станет меня, пожалеешь!» Не почувствую прикосновения горячей отцовской руки к моим жестким вихрам, не поймаю в трудную минуту его ободряющего взгляда.
Я оцепенел, глядя, как Николай с бойцами вначале накрыли тело умершего куском материи, а затем, поговорив о чем-то, запросто взяли мертвого за руки и за ноги и вынесли из подъезда.
Из оцепенения меня вывел чей-то мощный голос. Он загремел откуда-то сверху и напомнил мне бабушку Анфису с ее сказками об архангеле Гаврииле, трубившем в чудесную трубу. Звуки эти ширились и росли, заполняя все вокруг:
«…германское верховное командование требует прекратить сопротивление и сложить оружие. Сдавшимся даруется жизнь! На размышление тридцать минут. В противном случае крепость будет стерта с лица земли, а ее защитники — уничтожены».
Прекратить сопротивление! Осталось двадцать восемь минут. Двадцать шесть. Двадцать пять… Двадцать…
Женщины подхватили ребятишек, бойцы — оружие и припасы и по команде политрука покинули дом. Он был чересчур ненадежным пристанищем и в любую секунду мог превратиться в такую же пустую коробку с провалившимися потолками, как и соседние дома, ставшие большими братскими могилами офицеров и их семей. Лишь немногим обитателям наших корпусов удалось выскочить из рушившихся и пылавших зданий и притаиться в глубоких подвалах находившихся около каждого дома. Мы разместились в одном из таких подвалов. Шустрый Федя притащил сюда свой патефон и начал накручивать ручку пружины. В углу свалили съестные припасы. Словно по уговору, все делалось быстро и без единого слова. На лицах людей можно было прочесть все, что угодно: злость, решимость, озабоченность, но нельзя было увидеть страх или растерянность. Даже дети и те перестали хныкать и теребить матерей.
Вместе с нами в подвале набралось человек двадцать. Женщин и детей поместили в самый дальний угол. Автоматы и гранаты сложили около ступенек. Все знали: как только закончится бомбежка, враг вновь спустится с валов и попытается захватить дома комсостава, преграждавшие ему путь к берегу Мухавца, а значит, и к Центральному острову цитадели.
А над всей крепостью с бесстрастностью метронома гремел металлический голос:
— Двадцать минут! Пятнадцать минут! Восемь минут!
_ Прекратить сопротивление! Сложить оружие!
— Пять минут! Три минуты! Две…