Антихристово семя

Крайней нужды в сём построении не было, но господин асессор привычно понуждал подсыла себя выказать, хоть бы и выстрелом в спину. Господь не выдаст — свинья не съест. У пехотной фузеи прицельный бой на сорок саженей, и то на открытом месте. А тут — шаг в сторону, — и Рычков уже за спиной впереди идущего, али за кустом, деревом, и еловые лапы смыкаются, словно никого и не было. Подстеречь, конечно, можно, так ведь и попытка всего одна. На вторую времени не достанет, неоткуда ему взяться: курок на предохранительный взвод, открыть полку, достать патрон из сумки, скусить кончик, порох на полку насыпать, прикрыть огнивом-крышкой, остатний порох насыпать в ствол, вложить пулю, заряд прибить шомполом, убрать шомпол в ложу, курок на боевой взвод, вскинуть, прицелиться… Фузеи только у солдат и капрала, а средь гарнизонных вояк Васька добрых стрелков что-то не примечал — едва два раза за минуту успевали пальнуть, да лицо отворачивали раньше, чем успевали целить.

У казачков ухватки вполне варнакские, разбойные, так ведь и длинноствольного оружия нет: пистоли да сабли. А с надёгой из пистоля садить — так это на пять шагов сойтись нужно, курки взвести. Щелчки кремнёвых замков — звук особый, с треском сучьев никак не спутать, и в сыром воздухе разносится далече, даже если загодя их взводить.

Опаска была, конечно, но Рычков уповал на чутьё своё солдатское, что не подводило его ни при Нарве, ни при Лесной, ни в прочих баталиях, когда в минуты смертной угрозы накатывало вышним знанием так, что мнилось — каждый волосок на теле становился в дыбы, а в животе делалось холодно и пусто, как перед броском в развороченные пушечной пальбой неприятельские флеши.

Лихорадит Рычкова в тягостном ожидании, то сомнения точат. Всё асессор примечает: кто сменился с авангарда, кто приотстал; как посмотрел, куда шагнул, как повернул; справа под рукой ли; мелькнёт ли дозорный на другом берегу ручья — ширины то в нём, где переплюнешь, а где сажени на три; в ином месте порожек с осклизлыми камнями, что торчат над прозрачными струями, словно гнилые зубы, а подале — глянет, Васька, — омуток тихий, чёрный, с воронками, где-то там на дне сестрица Алёнушка: опутали грудь водяные травы, руки-ноги заплели — не пускают…

Тяжело шли, до грудного клёкота.

Леса то не чухонские — чистые да светлые, — в иных местах через подлесок прорубаться случается, каблуки вязнут в пружинистых мхах, а на разгорячённые лица липнет паутина. Хряск и стон стоит впереди, и какая ни есть живность окрест — замирает в испуге и разбегается. Должно быть. Не видали ещё живности то, ни зверья, ни птиц; ни следа, ни гнездовий… Хмарь и густые тени. Бледное солнце укрылось за толстым стёганым одеялом грязных облаков. Того и гляди польёт дождичком

— Путя не торные, — роняет Шило, поравнявшись с асессором. Серьга в ухе тускло поблёскивает. Сапоги, шаровары и полы бешмета — мокрые, хоть и заправлены за пояс: сменился с дозорных… Ножны сабли царапают в палой прошлогодней листве кривую борозду.

— Сам вижу, — огрызается Рычков. Ладони в перчатках вспотели, рукояти пистолетов давят на живот, да эфес шпаги норовит уткнуться под рёбра, когда экспедитор неловко задевает концом ободранных ножен узловатый корень под тонкой коркой мха.

«Как же такое возможно?» — вдругорядь думает Васька, — «Ведь ещё в 1702 году, определяя дела в ведении Преображенского приказа князя-кесаря Ромодановского, государь Пётр в первый черёд указал быти тем: «…которые в государственных делах, а именно: в дурных словах или делах, или деле к возмущению и тому подобных…». И в Канцелярии тайных розыскных дел порядок значения по ведомству остался неизменным.

Кто про такое дело знал и не донёс — умысел злее пьяной Васькиной выходки, облыжного навета по «слову и делу»: розыск дольше, наказание страшнее, а стало быть, и причина умолчать должна пересиливать страх на великую меру…

Так?

Так.

Первым с юродивым Степашкой сносился архимандрит Феофил, беседы имел тайные, и не раз. Тарабарскую грамотку держал в руках и тайнопись читал. Степашку держал поблизости, но в Монастырский приказ ничего не отписывал, с экзархом не сносился… Грамотка, конечно, была. Уж очень приметно ея диакон церкви Успения Святой Богородицы описывает: письмо святого Стефана, буквицы. Но что в ней было писано? То ли, что Степашка в порубе Рычкову бормотал? И где теперь сия грамотка? У Феофила? Али переписана не единожды и разошлась по Прикамью и далее, как указывал господин лейб-гвардии майор Ушаков? Соображай-смекай, господин асессор; отдели сущее от плевел…

Быль первая: Феофил о ските Нектария знает, приметы к розыску пути ведает, суть еретических посланий прозрел, но всё держит в тайне. Может, розыск асессора ему нож острый и многая разорения? Мог Феофил своего человечка приставить к Рычкову? Мог. Кого?

Да хоть кого»!

Васька хмуро оглядел своё воинство: Крюков с солдатом отстали в арьергардию; Шило перебрался в дозор на противный берег, его ещё видно, но вскорости скроется; Никишка Семиусов плетётся в плотной группе солдат впереди; казаки уклонились в чащу от берега, обходя залом, но держатся на виду…

«Все оне тут с крестами, православные», — думает асессор безутешно, — «И к причастию, и к обедне, и к исповеди горазды. Службы испросить, помолиться, свечку поставить. Во здравие ли, за упокой… И к архимандриту на поклон по какой нужде… Каждому прилично, и нет в том никакого подозрения.

Только единолично ли Феофил тайничает? Не похоже. Был бы в одного — Степашку упрятал бы с глаз долой накрепко. Мало ли погребов в монастыре на Усолке? Но не так делал. Держал юродивого близко, под призором, но у всех на виду, прилюдно. А не с умыслом ли, дабы кликушу взяли за караул, под надзор капитан-командора Свешникова? Спихнуть заботу с плеч, да от нужды доносить в приказ, али в розыскную канцелярию избавиться; не имать Степашку под микитки для сопровождения в Петербург, как по указу о «государевых делах» делать надлежит…

С грамоткой ли спровадил?

Капитан-командор от сего открещивается, а значит, быль вторая — Свешников о ските, Нектарии, тайнописи и поношении государя ведает из допросных и пыточных листов, снятых с юродивого — на дыбе молчальников мало, на дыбе все откровенны, как дети; — регламента «…о розыскных канцеляриях и государевых делах…» не применил; Степашку держал за караулом; допросных листов у себя не сохранил; упирает на то, что де промемория «о кликушестве» исполнена до последней буквицы.

И хоть капрал Крюков на смекалку туговат, но особые приказы капитан-командора на предмет участи асессора иметь может, и исполнит в точности с должным артикулом «…какое кому наказание за вины принимать надлежит».

Быль третья: князь-воевода Баратянский со слов своих о Степашке и тарабарской грамоте пребывает в неведении; пыточных листов не читал, отговорился великими заботами; намекнул на небрежение асессора в розыске; представил дело о Нектарии и ските немощным, пустяшном, вроде бабьих пересудов.

Быль четвёртая: допросных листов Степашки нет; подьячий, что записывал речи юродивого — неведомо где: не то налим столетний его доедает под осклизлой корягой на дне Камы-реки, а не то шагает он впереди Васьки в обличии подьячего среднего разряда Никишки Семиусова. А? Ежели и прятать кого, так на самом видном месте. И за столичным асессором призор, а воеводе — доклад. Придавить бы его в сторонке…

Юродивый Степашка кончился совсем, только сам ли? И спросить за всё за это не с кого и на поверку — незачем. Истаяло дело о поношении государя, прошлогодним снегом изошло. И всякий помянутый чин Соликамский к тому руку приложил и старание немалое. И сие — есть быль пятая. А случилось то по недомыслию, али напротив — с каким умыслом — то ещё розыску подлежит. Ох, держи ухо востро, асессор. Аникой-воином ты в эту гишпедицию выступил…».

Заходится Рычков в нервной горячке. Неладное вкруг себя чует, недоброе. Мнится уж, что и лес следит за каждым его шагом многоглазой россыпью ягод волчьего лыка, огнём диавольским жжёт; за всяким кустом — засада; всякий треск под неосторожной ногой — маслянистый щёлк взводимого курка; влажный высверк меж пихтовых лап — изготовленный к пальбе ствол фузеи; оступился ли кто, споткнулся — к подлому удару приготовляется…