Страница 6 из 83
Клавдия угадывала и не угадывала мысли матери, ее томило желание рассказать о Якове, и она не решалась. И вдруг едва не вырвался у нее вопрос, прямо-таки сумасшедший: «Ты любила, мама?»
Она слегка отстранилась от матери, внимательно глянула в серые горестные глаза ее и подумала с неожиданной ясной убежденностью: неотступная скорбь их семьи, глухие родительские споры, ненавистное одиночество — все, все оттого, что здесь никогда не было любви.
— Мама, какая же ты несчастная! — воскликнула она, стыдясь своей собственной тайной радости, и разразилась слезами.
Матрена Ивановна словно очнулась, глубоко вздохнула и сказала безо всякой горечи:
— Да ты ведь не обо мне думаешь.
— О тебе, — возразила Клавдия. — Митина-то жена потихоньку от отца приезжала?
— Ну что же, — глуше произнесла мать. — Счастье с несчастьем смешалось — ничего не осталося. Тебе, дочка, хватит печаловаться о своей доле. Иди-ка отдыхай. Я отца дождусь.
Оставшись одна, Матрена Ивановна погасила свет и неподвижно просидела до той самой минуты, когда на крыльце, а потом в сенях раздались шаги Диомида Яковлевича.
Тяжело дыша и стараясь не шуметь, он потоптался у порога, снял сапоги и в носках побрел к печи: за последние годы он пристрастился спать в тепле. «Робкий стал», — с удивлением подумала о муже Матрена Ивановна, и что-то вроде жалости шевельнулось в ней.
— Старик, а старик! — негромко позвала она. Он остановился, спросил:
— Не спишь? — Покорно прошел в передний угол и грузно уселся на скамье.
— Дочка-то наша Клавдя… — Матрена Ивановна перевела дух; сердце у нее сегодня пошаливало, — дочка-то заневестилась. Слышишь, отец? Вижу, томится, приплакивает… Как бы чего не выкинула.
— Скажешь тоже… — растерянно пробормотал Диомид Яковлевич.
— Ну вот, не веришь. Девичья грамота — она, известно, вся на ладони написана, тут и спорить не о чем.
В голосе Матрены Ивановны послышались насмешливые нотки, и старик понял, что она говорила правду. Вот тебе и раз! Клавдия, угрюмая, невидная, вроде монашки…
— А что ты думаешь? — сказала Матрена Ивановна, безжалостно угадывая его мысли. — Монастырей нынче нету.
Диомид Яковлевич молчал, озадаченно, всей пятерней, скреб в бороде.
— Ко мне, сказать, сват-то уж и подкатывался, — неожиданно проговорил он, и мать встрепенулась: вот всегда с ним так — молчит-молчит, да и грохнет.
— Сват? — громко, с удивлением переспросила она.
— А я еще ему: какая, мол, у меня невеста, бога с ней гневить…
— Ну? Да не тяни ты!
— «Ну, мне, говорит, и надобна такая…»
— «Такая», — с горечью повторила мать. — А ты не очень-то дешевись, не овцу продаешь. Кто это сват-то?
— Касьяныч, кто же…
Матрена Ивановна легонько всплеснула обеими руками: тоже нашел человека, Касьяныча!
— А жених, поди, того же поля ягода? — сердито спросила она.
— Зачем? Жених как жених… Вдовец, нестарый, в банке служит. Уж если у Клавдии на то пошло, лучше ее сразу прибрать к рукам.
— Под своим крылом пригреть… — протяжно, мечтательно сказала мать, и старик понял, что оба они думают об одном и том же: как, какими силами удержать возле себя последнее дитя?
— Звать, что ли? — спросил он про свата.
Матрена Ивановна молча кивнула, и старик с облегчением перевел дух: окончен трудный разговор, теперь можно улечься на теплую печь…
Он и не подозревал, какая глубокая грусть разрывает сердце матери. Тосковала она равно — о Клавдии и о старом своем муже.
Смутной представлялась ей судьба последней дочери. Да разве сосватаешь ее, строптивую и гордую, за какого-то вдовца? Но что делать, что делать? Пуще всего страшно, если парень, тот самый, о ком поднялись в ней мечтания, посмеется над ней. Бросится она очертя голову на какую ни попадя кривую тропу — гляди на нее тогда, майся! Неужели не хватит горя с теми, старшими детьми?
Диомид влез на печь, укладывается, кряхтит, сейчас сладко уснет. А ведь не знает, что стал дедом, что появился у них, стариков, первый молодой корешок на земле, — не знает и не узнает: нельзя, никак нельзя сказать ему о внучке, ни словечка нельзя сказать.
Старик, может, сам виноват в беде с детьми. Но и жалко его, — шутка сказать, прожили вместе более трех десятков лет, и теперь она даже и вспомнить не могла, какой была в девичестве, до Диомида и до горемычных своих детей…
V
Дни пролетали теперь для Клавдии незаметно, словно во сне. Ей казалось, что они с Яковом живут как счастливые заговорщики, и она уже начинала подумывать: может, это и есть то самое счастье, какого ждала в молодости и так и не дождалась ее мать? Оно пришло к Клавдии до странности просто, незаметно, оно лежало у нее в ладонях, словно белый, смирный, тихий голубь со сложенными крыльями…
Только иногда поднимались неясные сомнения: а любовь ли это? Но она упрямо подавляла в себе тревожные мысли. В аппаратной ждал ее Яков, и она заранее представляла, как он, нерешительно улыбаясь, шагнет ей навстречу. Вечерами они бродили, не очень-то много разговаривая, по дорожной насыпи или в городском парке.
В иную минуту Клавдия ловила на розовом, безбровом лице парня странное выражение трезвой озабоченности или страха, что ли? По-настоящему праздничным, единственным жил в ее памяти только тот вечер, когда они бежали домой из городского сада. Но не сама ли она сказала ему тогда о любви? А он ведь так ничего и не ответил?
И все-таки зачем же было бы Якову лгать, обманывать? Клавдия возмущенно подавляла в себе сомнения. Оставаясь одна, она шла по улицам поселка, высоко подняв голову. По правде сказать, ей очень хотелось встретиться с Павлом и сказать громко, с небрежностью:
«Здравствуйте. Как поживает Анна?»
Когда она думала о Павле, всю ее пронизывала жаркая, мстительная радость. Она готова была простить Якову и тупое его молчание и пресные шутки, только бы не ушла от нее эта возможность — увидеть Павла и бросить ему в лицо: «Ну, как поживает ваша Анна?»
Одним воскресным сумрачным и пыльным вечером Яков и Клавдия встретились в городском саду, около голубой облупленной раковины оркестра.
С поля летел горячий ветер, и сад был наполнен густым, порывистым шумом листвы.
Яков и Клавдия молча побрели по аллеям. Было еще рано, и им встречались только редкие пары гуляющих. Клавдия внимательно вглядывалась в их лица: уж не здесь ли пропадал по вечерам Павел? Где же он, в самом деле? И у нее вдруг тревожно забилось сердце: уж не уехал ли Павел с Прогонной? А она-то…
Почти с испугом Клавдия оглянулась на Якова. Однако и парень вел себя как-то необычно — мял кепку, сбивался с шага… Внезапно он взял ее под руку и заставил свернуть в глухую, заросшую и почти темную аллею..
— Ты чего? — удивленно спросила она, сбоку пристально глядя ему в лицо: в сумеречном свете оно казалось серым, глаза были странно темные и круглые.
Он вдруг шагнул к Клавдии и обнял ее так неуклюже, словно схватил в охапку. Она вздрогнула, хотела крикнуть, но он зажал ей рот своими толстоватыми губами и стал властно отводить назад плечи. Клавдия застонала и упала на колени. Сипло дыша, он старался подломить ее дрожащее тело. Она все поняла, последним усилием высвободила одну руку и, зажмурившись, ударила его кулаком по лицу. Яков от неожиданности сел в траву и судорожно стал приглаживать чуб. Клавдия поднялась, закрыла лицо руками и, увязая в песке, пошла прочь.
Она ни о чем не думала, ничего не понимала. Вокруг смятенно лепетала листва, где-то в глубине сада дрожал тонкий звук флейты, — она слышала все это будто сквозь вату. Сзади захрустел песок. Это шагал Яков. Она отвела руки от лица и заставила себя обернуться. Парень замер на месте в двух шагах от нее.
— Как ты смел, Яков? — спросила она одними губами, глядя на него исподлобья.
— А ты кто? Кто такая, а? Кому ты нужна?.. Неужели думала… ты думала, я женюсь на тебе, а?
Язык у него заплетался, он скалил зубы, едва не плача от ярости, и ей показалось, что он со своим рыжим взлохмаченным чубом похож на мелкого злого лисенка.