Страница 5 из 83
Время шло, Клавдия не становилась прежней, и Яков начал испытывать перед нею какой-то неопределенный страх, его томило ожидание: что-то будет дальше? На всякий случай он теперь надевал на службу новый серый костюм, выдерживая по этому поводу неприятные разговоры с матерью, и утрами подолгу возился с подвитым золотистым чубом…
Так, в томлении и в неясных предчувствиях, и прошла для Якова весна — долгая и холодная.
Первые дни июня тоже были холодными, ветреными, пыльными. Старики ворчали, что затянувшаяся весна спутала все посадки в огородах, что никогда сирень не расцветала так поздно.
Но городской сад открыл свои гулянья с музыкой безо всякого опоздания, и городская и поселковая молодежь густо повалила туда в субботние и праздничные вечера.
Здесь, в саду, в одно из воскресений неожиданно и встретились Яков и Клавдия. Увидав друг друга, они вдруг остановились и не сговариваясь свернули на боковую аллею, пустую, тихую, всю в лунных пятнах.
Клавдия шла, молча глядя перед собой. Яков шагал за ней, опустив голову, и все почему-то покашливал. Конфузился ли он или не знал, что сказать? Клавдия оглянулась на него: кажется, он просто был грустен.
— Яша… — мягко позвала его Клавдия. — Что с тобой, Яша?
— А? — Он нагнал ее, кашлянул и слабо улыбнулся. — А что?
Они еще раз прошли до конца аллеи и повернули обратно, неловко столкнувшись плечами.
Клавдия вспомнила, как еще сегодня утром, на телеграфе, безудержно насмешничала над ним, а он ничего не мог ответить и только смотрел на нее своими ребячески беспомощными глазами.
«Это я виновата», — с неожиданным острым укором подумала она.
Вот он идет теперь рядом, покорный, вихрастый, добрый парень. Дать ему руку, сказать ласковое слово — и он, так же преданно улыбаясь, может быть, пойдет за ней на край света?
— Яша.
Голос у Клавдии дрогнул, парень взглянул на нее, приоткрыв рот от удивления.
И тут в Клавдии с такой внезапной силой вспыхнули сразу и нежность, и стыд, и решительность, что она остановилась, остановила Якова и сказала, почти не слыша себя:
— Я, кажется, люблю тебя, Яша.
Опустив глаза, она помолчала и добавила серьезно:
— Правда.
Яков неуклюже шагнул, отдавил ей ногу, схватил за локоть. Руки у него были потные. Он сбивчиво заговорил о том, что знал, догадывался, но видно было, что ничего он не знал и до крайности растерян. В нем, верно, заговорила мужская гордость, до того, может, еще не испытанная. Мгновенно он представил себе, как придет в комсомольский комитет и небрежно бросит Павлу Качкову: «Понимаешь, сама сказала!» Эта мысль была ослепляющей, и Яков, кажется, даже усмехнулся. Но в следующую минуту с не меньшей силой его обуял страх.
Он вспомнил о матери. Ведь она недавно что-то говорила о его женитьбе. Уж не ищут ли ему невесту? Яков вдруг представил, как вводит в дом к матери Клавдию, угрюмую, строптивую, в темном, старушечьем платье, и даже глаза закрыл…
Они шли теперь очень быстро, тесно, неудобно, как в чаду, и почему-то попали к маленькой сторожевой калитке, а оттуда — на сонную улицу.
Клавдия то и дело отводила от лица влажные ветви сирени с твердыми коготками молодого цвета, — удивительно много им встречалось сиреневых садов, — и говорила о чем-то, забывая и путая слова! Зато все, что их окружало, — безмолвную улицу, лунный свет, и странный блеск крыш, и черные сады, и чистый ветер, бьющий в лицо, — все она запомнила с необычной яркостью.
Они дошли до окраины города. Старое шоссе, высветленное луной, легло перед ними широкой червонной лентой, — по ней страшно и удивительно было шагать.
А когда наконец остановились у калитки, Клавдия не сразу узнала родной дом. Темный, нахмуренный, наглухо укрытый плотными ставнями и высоким забором, он казался сейчас каким-то новым, близким сердцу, словно там ждала ее большая согласная семья, милая мать, веселые сестры…
За калиткой к ней подбежал пес — на ночь его спускали с цепи, — и она как раз вовремя схватила его за ошейник: учуяв чужого, пес хрипел от ярости, и Клавдия чувствовала, как у нее под пальцами судорожно булькало его горло.
Яков попятился в тень от палисадника, и Клавдия издали, едва различая его лицо, неуверенно помахала рукой на прощанье.
Она заперла калитку, отпустила собаку и медленно прошла по двору. Окно кухни светилось, растворенное настежь, ветер слабо шевелил белую занавеску.
Клавдия поднялась по ступенькам, постояла на крыльце. В кухне слышался незнакомый, слабый женский голос и голос матери, тоже необычный, как будто мать спорила или собиралась заплакать.
«Отца нет дома», — сразу догадалась Клавдия и нерешительно вошла в кухню.
Мать, вся красная, со сбившимся платком, быстро повернулась на стук двери. На руках у нее сидел толстый, большеглазый ребенок.
— У нас гостьюшка, — неспокойно сказала она и кивнула на женщину, видневшуюся за самоваром в переднем углу. — Еленушка, сноха. А это, значит, Митин сынок. Внучек…
Клавдия с любопытством взглянула на гостью: так вот она какая, жена ее брата Димитрия! Маленькая женщина в светлых кудряшках, синеглазая, какая-то несмелая… Клавдия неловко подала руку Елене, та вяло пожала ее и обмахнулась смятым платочком.
— Переночевали бы, куда в ночь поедете? — укоризненно сказала мать, верно уж не в первый раз повторяя приглашение.
— Нет, спасибо, — робко возразила Елена.
Она покраснела и, запинаясь, объяснила: Димитрий отпустил ее, чтобы показать сына, Митеньку, только бабушке, Матрене Ивановне. Про отца же, Диомида Яковлевича, он сказал, чтобы тот и пальцем внука не тронул.
— «У нас, говорит, с отцом дороги никогда не сойдутся».
Старуха опустила остро блеснувший взгляд, лицо у нее стало замкнутым и суровым. Гостья потерянно ссутулилась и еще гуще покраснела. Воцарилось неловкое молчание. Мать все не поднимала лица, и Клавдии показалось, что она скрывает слезы.
«Вот уж чурбан этот Димитрий», — подумала Клавдия, задыхаясь от стыда и гнева.
Но вот мать выпрямилась и протянула внука снохе.
— Мог бы и отца пожалеть, — сказала она и криво усмехнулась. — Старик один остался, как гриб гнилой в бору.
— Ничего я не знаю, — в замешательстве прошептала сноха. — А только Митя наказывал.
Матрена Ивановна передвинула стаканы на столе, горькая усмешка не сходила с ее губ, красивых и ярких, как у молодой.
— Ты, Еленушка, прикинь своим умом. Вот сынок у тебя маленький. Для его сыновнего счастья ты свою жизнь погасишь и не пожалеешь. А он вырастет да и бросит тебя, старую, одну на всем свете. А?
Елена с испугом прижала к себе сына и зажмурилась.
— Ой, что вы это?
— Так и каждая мать, — твердо сказала Матрена Ивановна. — И каждый отец.
Елена сидела, опустив голову, тихонько поглаживала сына. Сердце у нее было, верно, отзывчивое, — кажется, она прониклась чужим горем, старалась его понять.
— Как же вы живете-то? — спросила она, поднимая голову. Лицо у нее было жалобное, испуганное.
Старуха промолчала. Клавдия пристально взглянула на Елену. Лицо у Димитриевой жены было круглое, ясное, шея тоненькая, загорелая, почти детская. Да и намного ли она была старше Клавдии? И могла ли понять всю темную горечь суховского дома?..
Никакие уговоры не помогли, Елена запеленала сонного мальчишку и, едва не плача, ушла со двора.
Мать и дочь долго сидели молча. Значит, выходило, что Матрена Ивановна, бабушка, только украдкой может подержать на руках единственного своего внука…
— Мама! — не выдержав, тихо позвала Клавдия.
Мать подняла на нее тяжелый, влажный взгляд, спросила:
— Где это ты пропадала?
Клавдия кинулась к матери, неловко обняла за плечи.
— Мама! Мама!
— Ну, чего ты?
Наверное, Клавдия не только жалела мать: странные, жаркие нотки звенели в ее голосе.
Матрена Ивановна прижала дочернину голову к груди, медленно погладила спутанные волосы.
Клавдия затихла, даже, кажется, дышать перестала, и мать рассеянно улыбнулась. Дети выросли у нее непривычными к ласке. Уж не потому ли так безжалостно легко оторвались они от родного гнезда и разлетелись в разные стороны?