Течения

Но разница в мамином отношении к дочерям все-таки была. На меня она всегда смотрела трезво, когда надо, критически, а все, что касалось Бэллы, накрывала мутным колпаком с блестяшками.

Бэлла родилась в счастливом браке. Маминого первого мужа звали Давидом, и их связала настоящая, почти мистическая, слепая любовь. Они были друг другу по судьбе, говорила бабушка иногда. Мама мало рассказывала про Давида, но я знала, что они начали встречаться в пятнадцать лет, вместе занимались конным спортом, а еще танцевали каждый вечер — иногда просто во дворе дома. Потом Давид уехал в Ставропольский край, и мама последовала за ним, пусть бы и прочь от моря. Они поженились и родили Бэллу. Чересчур он с ней нянчился, как мамка, говорила бабушка.

Есть такая байка. Мама впервые оставила Бэллу одну с Давидом, когда ей был всего месяц. Бэлла расплакалась, и ни сцеженное молоко, ни укачивания не помогали. Тогда Давид побрил свой сосок и сунул его Бэлле в рот. Та взяла сосок и сразу же успокоилась — мама сама это увидела, когда вернулась.

Бэлле не было и года, когда Давид умер, разбился на мотороллере по пути из магазина — обычная, незатейливая смерть. Вот тогда к маме перебрались и бабушка с дедушкой: она отказалась уезжать из места, где была так счастлива.

Мама разбросала свою боль по миру, утопила в ней карьеру, влила в бабушку и дедушку, иногда брызгала ею во второго мужа. А всю любовь сохранила для себя и спрятала в Бэлле. Поэтому маме было не важно, что ее дочь-шкатулка гниловата, скрипит и роняет тяжелую крышку на пальцы, — главное, что лежит внутри нее.

Давид растил свою дочь меньше года, а его любовь, сплетенная с маминой любовью, все тянулась и тянулась за Бэллой, крепла с каждым годом, одаривала Бэллу уверенностью в себе, красотой и обаянием. Из-за этой любви никто не видел, какая Бэлла гадкая, все обожали ее и не могли наглядеться.

Через полтора года после Давидовой смерти мама забеременела мной. Не знаю, как так вышло. Может, искала защиту или просто соскучилась по ласке. Может, впервые пошла на вечеринку и выпила там слишком много. У них с моим папой взаимно не было любви. Они расписались за четыре месяца до моего рождения. Я подсчитала это, когда мне было десять.

3

В первую же неделю все пошло не так, как я думала. Размеренное шагание по новой жизни сбилось и превратилось в уличный танец, какие отплясывают на Арбате в теплую погоду. На третий день учебы я нашла свою лучшую подругу, вообще-то, первую настоящую подругу в жизни — потому что это как с любовью, ты встречаешь ее и понимаешь, что до этого ничего не было.

Ее имя Вера. Это ее волосы, хлебные и ромашковые, брызнули, как шампанское. И ноги ее, которые я впервые увидела в белых кедах, и правда отдыхали в Египте. Ее голос был как минеральная вода из бутылки, как подтаявший фруктовый лед, самый красивый голос на свете, услышав его, я вздрогнула.

От нее пахло волшебным, совсем не пищевым, не среднерусским. Никаких ландышей, жвачек или конфет. От нее пахло чем-то восточным и дорогим, тяжелым, цветочно-древесным.

Я никогда не мечтала о подруге. Подруга не могла быть целью жизни. Ее нельзя выиграть на олимпиаде. Заимев подругу, ты не пробьешься в люди, не купишь красивую машину и не обустроишься. И поэтому наша дружба меня оглушила.

По кафедрам нас раскидали третьего сентября, тогда же провели тестирование по английскому. Первокурсников было больше трехсот, а языковых групп — чуть меньше двадцати. Нас всех рассадили в три большие аудитории и дали тест на нескольких страницах. Чтобы занятия проходили эффективно, необходимо определить ваш уровень, сказала завкафедрой.

Я порадовалась, что не будет устной части: английскую речь я слышала только на школьных кассетах для аудирования, а говорить толком не могла. Через одну пару мы всем курсом пошли смотреть списки. Меня записали в группу среднего уровня, то есть в B1. Таких было больше всего, при этом групп с низким уровнем не было вообще — мы же все сдавали ЕГЭ. Я ожидала, что не напишу тест идеально, но все равно загрустила. Надеялась попасть хотя бы в B2.

Последней парой поставили семинар по стилистике русского языка — наше первое занятие в группе. Я пришла за тринадцать минут до начала, все остальные — еще через пять. Весь первый семестр мы приходили чуть раньше и сдавали задания вовремя: все жили в страхе быть отчисленными из лучшего-вуза-страны. В группе оказалось двенадцать человек, все девушки, все, кроме меня и Любы, москвички. Хотя Вера не совсем москвичка, скорее, наполовину. С Верой вообще все не так просто.

Я сразу увидела ее и встала напротив. Назвала свое имя, и все тоже стали называть свои имена. Вера. Ее голос. Одногруппницы вовсю обсуждали, кто в какую группу по английскому попал. Меня тоже об этом спросили, и когда я ответила, то услышала рядом с собой «фух-слава-богу-я-не-одна-такая». Слова слиплись в чурчхелу и вылетели изо рта одногруппницы разом, а интонация покатилась вниз и в конце закруглилась обидкой. Я спросила одногруппницу, не южанка ли она.

Ой, да, а как ты поняла?

По говору.

Одногруппница, выплюнувшая словесную чурчхелу, нахмурилась и поникла. Мне стало ее жалко, к тому же она была болезненно худой. Мои бабушка и дедушка до тридцати с чем-то лет жили на севере, там же родили маму, а уже потом переехали к морю, поэтому и у нас с Бэллой был не такой уж сильный говор. Я заметила, что москвичка, стоящая напротив южанки, смотрит на нее так, будто южанка — это экзотическая ящерица.

Забей, я сама из Ставропольского края. Так как тебя зовут?

Люба, я из Краснодара.

Я уже назвала свое имя, поэтому не стала повторяться. И хотя мне было жалко Любу, а ее стыд за свое происхождение отзывался во мне, дружить с ней я не планировала. Я была настроена на полезные знакомства, собиралась стать той, про которую скажут, мол, не поверите, но эта умная, блистательная девушка, карьеристка и богачка, живущая в центре Москвы, приехала из настоящей глубинки.

И что, вы обе живете в общежитии? — спросила рыжая Аня.

Теперь и она тоже смотрела на Любу, как на ящерицу, и на меня смотрела, как на ящерицу. Люба выпрямилась, улыбнулась и ответила, что да, живем в общежитии, а я промолчала.

Кстати об этом, — произнесла Марго.

Она пришла последней и представилась Марго. Именно Марго, никакая не Рита, ни в коем случае меня так не называйте, может быть, Маргарита, но правильнее будет Марго, спасибо, не путайте, пожалуйста, это важно.

Преподша по стилистике пару раз вела у нас на подготовительных, — продолжила Марго. — И у нее в голове тараканов больше, чем в вашем общежитии.

Почти все москвички, кроме Веры, засмеялись — неестественно и невесело. Я подождала, пока они перестанут издавать звуки и бросать в нас с Любой взгляды-пики, а потом сказала:

Шутка твоя, Рита, несмешная и пошлая, а сама ты иди, пожалуйста, на хуй.

Я ничего не услышала в ответ, точнее, услышала тишину, а потом увидела, как Рита-шутница открыла и закрыла рот, побродив глазами по лицам других москвичек. Настя-один. Думаю, на меня все-таки должны были наброситься, сделать замечание, я и сама бы сделала замечание, но вдруг услышала хохот, густой и нескромный.

Это была Вера, я улыбнулась ей, это была моя первая улыбка, направленная в кого-то из группы. Ай. Я айкнула вслух и коснулась верхней губы. Родинка вдруг укололась и тут же утихла.

После пары Вера позвала меня курить к памятнику Ломоносову, где курили все. И я пошла. Встали чуть поодаль. Мы с Верой оказались одного роста, только она — длинноногая и худая. На Вере красиво висел бежевый плащ, купленный в Москве, а не для Москвы, а на ступнях были аккуратные черные кроссовки. Мои физкультурные промокали, а в тот день с неба все время что-нибудь брызгало, так что пришлось идти в полусапожках из кожзама.

Настя, милая, не расстраивайся из-за B1, — сказала Вера.