Сильные

– Балбес, – повторил дедушка. Он глядел на меня так, словно сочинял погребальную песню. – Добрый балбес. Честный. Славный ты горшок, Юрюн, даже жалко.

– Горшок?

– Забыл? А ведь я тебе говорил: «Повадился горшок по воду ходить!»

– По кривой дорожке? Помню, дедушка! Вы еще добавили: «Гляди, голову не расшиби!» Вот она, голова! Целехонька! Все, кончился ваш плен. Идемте спасаться!

Он обмакнул перо в мелкую, выточенную из цельного куска бирюзы плошечку, где бултыхалась красная густая кровь. Начертал на тонюсенькой плитке два-три ряда знаков. Кровь прожгла камень, знаки отпечатались в граните. Я терпеливо ждал. Человек в годах, спасается в свое удовольствие, не торопясь. Обычное дело.

– Извини, – вздохнул дедушка. – Я не в плену.

– А где?

– Я в гостях.

И насмешливо гаркнул басом:

– Гость в дом – радость в дом!

– В гостях?

– Да.

– Вы? В гостях у Уота?!

– Да.

– А хозяин где?

– Уехал по делам. Я у него часто живу, подолгу. Тишина здесь, покой.

– Покой? – усомнился я.

– Ну, когда Уот уедет, тогда покой. Да и так ничего, когда он дома. Уот меня любит, я ему перед сном песни пою. Колыбельные, про битвы. Вот, например, из свеженького…

Дедушка вгляделся в начертанное:

Бубен? Боотур? Я ничего не понял. С другой стороны, много ли я смыслю в колыбельных для Уота? Сам бы я в жизни не заснул под «уруй, уруй!» – так я и не Уот.

– Очень хорошо, – похвалил я.

– Очень?

Вы еще помните, что я не умею врать. Вот и дедушка почуял.

– Отлично! Прекрасно! Чудесно!

– Замолчи!

Он вскочил, потрясая каменной плиткой. Кажется, он хотел размозжить мне голову, во исполнение своего давнего предупреждения. На щеках дедушки вспыхнул гневный румянец. Губы плясали танец битии[89], слюна текла на бороду. Я отступил на шаг, искренне недоумевая: чем я обидел Сэркена Сэсена? Недостаточной похвалой?

– Отлично? – бушевал дедушка. Вокруг его лысины клубилось облако седых волос. – Чудесно? Ты думаешь, я это хотел написать? Это?! «Сквозь прожженный бубен сестры своей…»?! Да? «Пролетел и рухнул в водоворот»?! Это?! Болван! Я хотел рассказать о гордом мальчишке! О щенке, который родился среди матерых волков! Глупом, отважном, тщеславном щенке! Он так завидовал братьям-волкам, так хотел сделаться вожаком, что разорвался натрое! Три тени вместо трех душ! Думаешь, его убил твой брат? Его убила ревность! Зависть! Гордыня! Вот о чем я писал, вот что облекал в слова… И что вышло в итоге? «Сквозь прожженный бубен сестры своей…» Я не могу написать ничего другого! Разучился! Сам себя обокрал! «И с грозным криком нанес удар адьараю по голове, по ржавому шлему его…» Нравится? «И тут, отколь ни возьмись, у отродья подземной тьмы появился в левой руке заколдованный меч…» Нравится? «Средней земли исполин увернулся, из-под меча ускользнул, вражий удар его не задел, вреда не нанес ему…» Нравится, бес тебя дери?! Бах, трах, тарарах – все, что мне осталось! А вы хлопаете, восхищаетесь: чудесно! прекрасно! У вас животы урчат от вожделения! Вам, кретинам, только этого и надо… Давай, старик! пой еще! еще!!! Будьте вы прокляты, пиявки! Раз я проклят, тогда и вы со мной…

Я смотрел на дедушку и видел то, чего не заметил ребенком. Слишком мудрый взор. Слишком гневная речь. Слишком яркие жесты. Всё слишком. Дружба с дядей Сарыном не прошла для меня даром.

– Облик? – спросил я. – Это ваш облик, да? Первый Сказитель?

Мои слова ударили дедушку под дых. Он грохнул пластинкой оземь: осколки брызнули градом. Зашелся кашлем, согнулся в три погибели.

– Откуда? – прохрипел Сэркен Сэсен. – Как ты понял, горшок?

Вторая пластинка: бац! Вдрызг. Я поискал взглядом: ф-фух, почудилось. Примерещилось, что значки таежным гнусом разлетелись кто куда.

– Сарын-тойон. Он когда Первый Человек, делается вроде вас. Хочет одного, творит другое, получается третье. Я его на днях мордой в землю тыкал. Он глазами целую ямищу вырыл…

– Зачем?

– Зачем вырыл?

– Зачем тыкал!

Третья пластинка: татат-халахай! Перо: хрусть! Кровь из плошки: хлюп! Хорошо еще, не на меня. Дурная примета: заранее в крови извозюкаться.

– Ну, ради тети Сабии. А то он возвращаться не хотел. Вы тоже не хотите возвращаться? Может, вас тоже надо?

– Мордой? Бесполезно.

Дедушка присел к столу, отвернулся:

– Я уже не вернусь. Не мучь меня, ладно? Уходи, пожалуйста.

– И вы мне не поможете?

– В чем?

– Ну, раз вы сами не хотите спасаться… Помогите мне спасти детей дяди Сарына! Вы же здесь, как дома…

– Нет. Нет, нет и нет.

– Четыре раза нет?

– Сто раз!

– Разве я задал вам сто вопросов?

– Тысяча нет на один вопрос! Я не стану тебе помогать.

– Почему? – удивился я.

– Я никому не помогаю. Таков мой облик. Впрочем, я никому и не мешаю. Я сказитель. Первый Сказитель! Если ты спасешь пленников, я воспою твой подвиг. Если ты погибнешь, я воспою твою смерть. Если ты убьешь Уота, я воспою его гибель. Это все, что я сделаю для тебя, горшок. Шагай по воду, авось, повезет.

– Воспойте, – согласился я. – Лучше умирать воспетым. А жить воспетым еще лучше. Только знаете что… Вы, дедушка, постарайтесь. Если я погибну, вы меня не просто воспойте. Вы воспойте меня так, как вам хочется. Не так, как получается, не так, чтобы требовали еще. Вы по-настоящему, для себя. Чтобы вам самому понравилось, да? А если не нравится, вы молчите, не воспевайте. Хоть бы вас на кусочки резали, молчите! К могиле силком притащат, рот клещами откроют, а вы молчите! Пока сами не решите, что получилось…

Дедушка долго молчал. Горбился, чесал в затылке.

– Горшок, – наконец сказал он. – Ну ты и горшок. Боюсь, при таком условии ты будешь жить вечно.

4. Я стою, где стою

Все шло по плану.

Даже лучше, чем по плану! Уота нет, ходи, где вздумается, забирай, кого хочешь. А вернется Уот, так я заведу по-новой: «Гость в дом – радость в дом!» И дедушка не помогает, так ведь и не мешает! Еще и обрадовал меня напоследок. В нашем улусе болтали: сказители, мол, все провидцы. Ну, я и решил проверить. Говорю дедушке: «Что меня ждет?» Он молчит. А я хитрый, я подъезжаю на кривой: «Это же не помощь, да?» Он молчит. А я: «Простой вопрос! Вы, небось, и ответа-то не знаете…» Дедушка скривился, будто мошка ему в рот залетела, и отвечает: «Женишься ты скоро. Такие боотуры, как ты, долго не холостякуют.» Уруй-уруй! Слава и торжество! Женюсь! Честное слово, женюсь! Вот Жаворонка спасу и сразу женюсь.

Буду женатый великий воин средней земли.

Ну хорошо, и Зайчика спасу. Только на нем жениться не стану, и не просите. Пусть на нем Айталын женится. Она такая, что точно женится. Не замуж же идти с ее-то норовом!

Вход в подземелья я нашел быстро. Даже не нашел, а наткнулся и чуть не сверзился кубарем. Дыра дырой, и воняет оттуда. То, что здесь называлось ступенями, сперва вызвало у меня легкую оторопь, но я вспомнил, как устроены ноги Уота – вернее, нога, да еще и раздвоенная в колене – и оторопь унялась. Все правильно, у меня и должны трястись поджилки. Чтобы не переваливаться с боку на бок, как жирная утка, я запрыгал на одной ножке, словно играл в кылыы, и так проскакал до самого низа. Со стен текло, с потолка капало. Упав на пол, капли, случалось, шипели. Я тоже зашипел, когда наступил на горячущее. Через сапог достало, зараза! Лучше держаться ближе к стенкам. Камень в щербинах, мокрицы ползают, слизни. Жирные! За слизнями потеки слюдяные. Блестят лунными дорожками на воде. Я по одной пальцем мазнул: жжется.

89

Ритуальный танец. Дробный ход, мелкие притоптывания ногами на полусогнутых коленях.