Страница 16 из 27
Оторвавшись от своей империи, Англия стала одновременно и ядром, и остатком. Новые левые связали культурные последствия империи с консервативным захватом политической энергии рабочего класса. Они начали изучать социальные последствия и проявления умаления, которое ощущали (белые) граждане Великобритании после империи. Утраченное величие стало движущей силой авторитарного популизма в преддверии правления Тэтчер. Стюарт Холл уловил эту политическую математику: "Тревоги многих оркеструются с необходимостью контроля над немногими" (35). В этой фразе слышны отголоски современной Америки. Когда даже экономически обеспеченные граждане чувствуют, что "традиционная лояльность к улице, семье, работе, местному населению" разрушается, консервативные элиты могут вербовать неэлитных, направляя в их сторону общее, но часто не поддающееся описанию чувство потери. В начале кампании Тэтчер "Сделаем Британию снова великой" Холл писал: "Властные структуры опасны, когда они восходят и когда они падают, и спорно, в какой момент они более опасны - во второй или в первый" ("Local", 25). В книге "Полицейский кризис" он и его соавторы обратились к сенсационному освещению в СМИ британских грабежей в 1970-е годы. Они утверждали, что уменьшение контуров Великобритании послужило одним из важнейших предпосылок для моральной паники вокруг городской уличной преступности. Это, в свою очередь, послужило предикатом для новой волны мышления о законе и порядке и, в конечном счете, для тэтчеризма. Средства массовой информации разжигали кризис, представляя чернокожих молодых людей как социальную угрозу, превращая их в "народных дьяволов" (161). Таковы были некоторые из расовых азбук правого популизма сорок лет назад, и Холл и его команда связали их с ростом параноидального мышления. Теории заговора кипят и бурлят в стране, находящейся на спаде. После десятилетий имперской экспансии рядовые британские избиратели научились воспринимать несогласие или диссонанс внутри Соединенного Королевства как "заговор против "британского образа жизни"" (23). Там, где цели расплывчаты и зловещи, а чувство утраты преобладает, конспирологическое мышление быстро превращается в расизм. Неудивительно, что английскость была склонна переходить в нативизм того типа, который пропагандировал Энох Пауэлл. Когда имперская миссия роста, величия и заморского владычества испарилась, национальному чувству в Англии некуда было деваться.
Здесь американская история повторяет английскую. Когда мы движемся по диагонали, через Атлантику, с 1970 по 2020 год, тропы, проложенные новыми левыми, приводят к более синтетическому пониманию сложной жизни стареющей сверхдержавы на склоне. Кардинальные черты культуры упадка, выявленные "новыми левыми", стали неотъемлемыми аспектами культуры и политики США: повторяющиеся культурные сценарии и устаревшее мышление в СМИ, академических и политических институтах; дерегу-лированная и сильно финансированная экономика; окостеневшие классовые отношения с альянсом, который заставляет неэлиту голосовать против своих экономических интересов; меланхолическая привязанность к утраченной власти, которая приводит к болезненно-консервативной политике; народная и популистская тревога за национальное будущее; заразительные политические мифы, основанные на мнимом предательстве истинной сущности нации; авторитаризм; белый национализм; белая моральная паника; рост общества контроля и карцерального государства; широко распространенная паранойя и теория заговора.
Все эти проблемы преследуют современные США по мере того, как крутой спуск становится все более крутым. Взятые вместе, они указывают на то, что культурное недомогание и политический вакуум, вызванный экономическим упадком. Деклинистские идеи заполняют этот вакуум, потому что без причины американского превосходства - роста и величия как самоцели - язык национальной солидарности и национальной цели испарился. Америка переживает свою собственную версию имперской заморозки, застряв в истории прошлого успеха и инерции настоящего. Экспансивный успех военно-индустриального комплекса 1950-х годов с его корпоративно-управленческими нормами теперь является застывшим технократическим наследием, блокирующим историческое воображение. Американцы по-прежнему оценивают себя по стандартам и ценностям Величайшего поколения и их потомков-бумеров. Они измеряют экономический и политический успех по аномальной точке вершины могущества и процветания США - периоду 1950-1970 годов. Эти акты послушного традиционализма придают "будущему-ориентированной" американской культуре мертвящую консервативную отсталость. Нормы и ожидания американского общества середины века оставили двум-трем поколениям молодых американцев безвкусную и запоздалую приверженность к воспроизведению образа жизни и мифов о величии, экономическая база которых была изменена за последние пятьдесят лет.
Подобно тому, как викторианские ценности правящего класса долгое время господствовали над культурой и политикой Великобритании, теперь благоговейное представление об американском величии охватывает все классы и регионы, запертое в янтаре версии эпохи Эйзенхауэра-Кеннеди о техническом триумфе над экономическими ограничениями. Этос правящего класса Великобритании и этос управленцев США не идентичны. Но они оба являются дистиллятами элитарного контроля, каждый из которых отмечен печатью по соответствующему шаблону сверхдержавы. Викторианский импе-риализм, как отмечает Перри Андерсон, "создал мощную "национальную" структуру, которая в нормальные периоды неощутимо смягчала социальные противоречия, а в моменты кризиса вообще выходила за их пределы" (26). Классовый компромисс, кардинальный пункт тезисов Нэрна-Андерсона, в массовом обществе США принимает иную форму, чем в викторианскую эпоху. Но полдень американской гегемонии и культура согласия времен холодной войны приварили американскую элиту к высокооплачиваемому труду и среднему классу. Кроме того, как убедительно показал К. Райт Миллс в своем исследовании "властных элит" США, в середине века у бизнес-класса и профессионалов было общее дело. Они образовали блок, который Барбара и Джон Эренрайх окрестили "профессионально-налогово-управленческим классом". Как верно отмечает Бернард Портер, американские корпоративные технократы были совершенно не похожи на британских аристократов по нравам и стилю (126). Но они занимали схожие позиции в исторической структуре, возникшей в аналогичный момент того, что Арриги называет циклом накопления под руководством США2.
Система классового компромисса США, сформировавшаяся во время холодной войны, продемонстрировала удивительную устойчивость в течение последних сорока лет относительного упадка. Но ее узы изнашиваются по мере того, как США вступают в терминальный кризис. Упадок расколол демократический блок "государство/эксперты/меньшинства" и блок "корпорации/управленцы/белый рабочий класс" республиканцев. Одна сторона защищает регулирующее государство, а другая выступает за более свободный рынок. Недавняя американская история этого внутриклассового раскола освещалась специалистами книги (Мизручи). Рабочий класс также все больше и больше отвязывается от идеи общего американского успеха. Когда интересы элиты и неэлиты разделяются, а пирог уменьшается, возможность коренного изменения классовых отношений становится более реальной. Но при этом происходит и закрепление существующих иерархий. Картина получается сложная. Британская элита получила и сохранила контроль над многими институтами во время долгого спада после 1900 года. Как отмечает Ричард Лахманн, этот контроль давал британскому классу собственников краткосрочные преимущества, блокируя при этом демократизацию, которая способствовала бы росту благосостояния. Бреннер приводит те же аргументы в отношении США с 1970-х годов. Финансиализация защитила богатство имущественных элит, которые добивались дерегулирования американских рынков. Но она заблокировала реинвестиции, которые могли бы обеспечить устойчивый рост и увеличить доходы населения.