Страница 15 из 27
Если проанализировать широкую историю взлетов и падений сверхдержав, то можно заметить, что в конце XX века точкой опоры национальной мощи США становилось дело. Фантазия о восстановленном величии стала символической основой почти церковного успеха Рейгана в объединении избирателей. Тогда это было еще правдоподобно, но, как мы теперь видим, чем менее благозвучна фраза "сделаем Америку снова великой", тем мощнее ее идеологическая сила. Даже когда Тэтчер одержала легкую победу (1987 год) и погрозила старыми британскими саблями на Фолклендах, мало кто верил в британское превосходство.
Рассматривать историю по диагонали, сравнивая 1970-е годы в Великобритании и 2020-е в США как эпохи разделения и упадка, несколько грубовато, учитывая все различия, которые необходимо учитывать. Но общие моменты и резонанс оправдывают первоначальный эксперимент. Имперское отступление произошло раньше, быстрее и сильнее в Великобритании, чем оно происходило или будет происходить в США. И поскольку британские модели более яркие и резко изогнутые - поскольку они действуют в меньших национальных рамках и могут быть оценены в ретроспективе, - они бросают вызов американской культуре упадка.
США сейчас находятся в той же точке исторического перелома, что и Великобритания. Обзор Перри Андерсона, посвященный послевоенному обществу Великобритании, возможно, покажется вам знакомым:
Сегодня Британия выглядит архаичным обществом, застрявшим в прошлых успехах, впервые осознавшим свою вялость, но пока не способным ее преодолеть. Эти симптомы упадка слишком часто перечисляются, чтобы повторять их здесь: застой в промышленности, голодные школы, запущенные города, деморализованные правители, приходские взгляды. Все эти язвы настоящего берут свое начало в преимуществах прошлого. (English 43)
Великобритания попала в ловушку собственных мифов о величии, собственных мистифицированных концепций свободной торговли и либеральной гегемонии, собственных окостеневших социальных институтов и традиционно-алистических манер. США на протяжении последних сорока лет ходят во сне по британской ловушке, возвращаясь к идеям середины XX века, которые "сделали Америку великой", вместо того чтобы генерировать, опробовать, тестировать и адаптировать новые. Не все, что сейчас не так с США, можно объяснить относительным экономическим спадом или ностальгией по сверхдержавам. Например, за последние десять лет авторитарный популизм разросся по всему миру - от Индии до Восточной Европы и США. Но британский прецедент освещает некоторые аспекты правого популизма и белого национализма, характерные именно для англоязычных экс-супердержав. В 1960-х и 1970-х годах британские новые левые мыслители стремились осмыслить культуру и общество Великобритании после империи. Они расшифровывали иконы британскости: корону, империю, Сити, финансы, честную игру, классовую иерархию, эмпиризм, laissez-faire и, конечно, сам традиционализм. Они переосмыслили движущие силы британской жизни с нуля, стремясь избавиться от зачастую пагубного наследия утраченного величия. Удивляясь незыблемости старых викторианских иерархий в условиях массовой демократии, они задавались вопросом, возможна ли полная модернизация британской политики когда-либо произойдет.
Одна из основных идейных установок "новых левых", так называемые тезисы Нэрна-Андерсона, гласила, что идеологические горизонты Британии были заданы ранней революцией, ранней индустриализацией и успешной традицией классового компромисса между аристократией и средним классом. Классовый компромисс обеспечил социальную стабильность, но продлил влияние правящих классов далеко за пределы их исторического времени. Даже в урбанистические, индустриальные десятилетия XIX века аристократические ценности подпитывались растущей ролью заморской империи. По сути, викторианская империя стала своего рода исторической глубокой заморозкой для классовых отношений Великобритании. И снова Андерсон: империя придала "свой характерный стиль [британскому] обществу, освятив и окаменив до сих пор его внутреннее пространство, его идеологические горизонты, его интимную чувствительность" (24).
Британское господство в мировой экономике (1820-1920 гг.) продлило срок жизни ancien régime: "Конец викторианской эпохи и разгар империализма скрепили аристократию и буржуазию в единый социальный блок" (Андерсон, 29). Но когда военная и атомная мощь Великобритании начала ослабевать, очевидно, ослабла и основополагающая логика классового компромисса. То, что Мартин Винер называет "упадком английского промышленного духа", вбило клин между аристократами и капиталистами, особенно в десятилетия с 1880 года. Всеобщая забастовка 1926 года ознаменовала новый классовый раскол, на этот раз между рабочими и руководством.
Однако элитарное видение британского общества и многие аспекты старой классовой системы пережили десятилетия упадок и раскол в двадцатом веке. В этом заключалась настоящая загадка, которую новые левые пытались разгадать на протяжении десятилетий. Упадок скорее усугубил, чем смягчил иерархию викторианской эпохи. Он скорее усилил, чем ослабил консервативную хватку народного воображения. И именно здесь модель новых левых - как в своей слепоте, так и в своей проницательности - становится интересной для читателей в современных США.
Новые левые срочно хотели найти единую теорию поля политической истории Великобритании. Почему не было трансформирующегося рабочего движения? Почему социальный антагонизм раскалывался не по классовому, а по расовому, региональному, религиозному и идеологическому признакам? Почему произошла деволюция (например, в Шотландии), а не революция? Что заставило тэтчеризм работать? Нэйрн, Андерсон и их коллеги искали торическое объяснение успеху правого крыла в обращении к законным страхам граждан среднего и рабочего класса в условиях стагнации экономики.
Когда они перешли от выборов и институтов к культурным корням современного политического взаимодействия, ответы стали очевидны. Их исследования указывали на глубокие вопросы отношения, убеждений и идентичности - многие из них связаны со старыми привычками национального превосходства и консервативными последствиями империи. Например, Нэрн отмечает: "Непрерывность невероятного мифосознания Англии и ее политический упадок являются продуктами материальной истории - сокращающейся материальной основы империалистического порядка, все застрявшего в своих собственных исторических противоречиях". Рост Британии сделал ее богатым, но пустым центром.
В аналитической линии "Новых левых" отражены два парадокса культуры сверхдержав, которые стоит пересмотреть из-за их контринтуитивной актуальности для современной политики США. Во-первых, Британская империя культивировала идею слабого государства. Ее мифология? Свободные рынки, стабильные классовые отношения, идеология "честной игры" и огромное военно-морское превосходство - все это снижает необходимость государственного вмешательства (войн, вторжений, драконовских законов). Во-вторых, Британская империя породила слабый и гибкий, а не сильный и жесткий национализм в своей английской основе. Его мифология? Британский центр, а именно Англия, представлял собой техническую, универсальную и составную современность, а не ограниченный или узкий образ жизни. Это была скорее цивилизация, чем культура - нейтральный центр, вокруг которого можно было расположить бесчисленное множество культур-сателлитов, каждая из которых имела свои собственные регионы, языки и отличительные традиции. Национальная идентичность в центре все меньше и меньше вкладывалась в кус-томы или ценности, все больше и больше - в относительно бескровное стремление к росту как таковому. Величие определяло этот национализм. Речь шла о правящих идеях, а не о прочных традициях. В этом смысле Британия в период своего имперского расцвета была метакультурой или мультикультурой, а власть исходила из немаркированного и молчаливо белого, молчаливо английского ядра.