Пробный шар

Когда я вернулся, сделал то, что давно хотел – снял старый велюровый ковер с оленями и повесил плакаты. Комната моментально преобразилась. Теперь на меня смотрели певцы, подмигивая, бросали вызов – фанатам, рок-н-ролу, всему миру. Мне до жути захотелось показать постеры Петьки. И тут я понял, что не видел его с того самого момента, как ушел из клуба.

На следующий день мать собрала очередную корзину и отправила к бабке Блошихе. Пока шел, прикидывал, где может тусоваться Петька? Солнце палило так, что в балке притихли даже жабы. Они зарылись в дно илистого ручья и пузырились, раздувая щеки. Отчего-то подумалось о бабке Блошихе. Наверное, тоже спряталась, примостилась в тряпье и тяжело дышит. Когда я дошел до калитки, пот лил ручьем. Футболку хоть выжимай, не раздумывая, стянул и повесил на плечо. Дверь оказалась открыта. Я отодвинул выцветший, в мелких дырках кусок ткани, натянутый над наличником – мамка-то, чтоб мухи в хату не залетали, вешала белоснежный тюль – и вошел.

– Бабушка, – негромко позвал Блошиху. – Это Макар. Вы, дома?

Померла что ли? Корзина заскользила в руках, а коленки задрожали.

– Бабушка! – позвал снова, срываясь на писклявый крик.

В три шага проскочил сенцы и влетел в комнату. Она сидела на краю кровати, уставившись на руки, которые привычно лежали на коленях, ладонями вверх. Матрас съехал, обнажив ржавую сетку, а перекрученная серая простыня не закрывала и половины полосок.

– Украли, – тихо произнесла Блошиха.

Я поставил корзину на стул и осмотрелся. Побелка на стенах давно пожелтела, оно и понятно: Витька Крыпов лет пять сидит. Газеты, которыми еще старый хозяин окна закрывал, выгорели, букв не разобрать. Краска на полу стерлась и потрескалась.

– Что украли-то, бабушка? – спросил я, вынимая гостинцы.

– Деньги.

Я выронил кусок масла – мать завернула в кальку, а та быстро пропиталась – поднял и положил на стол, к остальным продуктам, но Блошиха даже головы не повернула.

– Много?

– Все, что было.

Только сейчас я заметил телогрейку, которая висела на спинке стула и скатерть без единой крошки. Бабка Блошиха посмотрела на меня. Сухие старческие глаза почти не отражали, пробивающийся сквозь газеты солнечный свет. Тусклые, с опущенными вниз уголками век, они словно стонали от безысходности.

– Я сейчас, – не узнавая собственный голос, сказал я, – мигом. Вы пока кушайте, мать тут положила, – и пулей выскочил из дома.

Я без труда нашел Петьку, благо, совхоз маленький. Тот не успел обрадоваться моему появлению, как я схватил его за грудки и прижал к стене.

– Говори! Чьих рук дело?

Петька захлопал глазами. Я тряхнул приятеля с силой.

– К бабке Блошихе, кто влез? Ну!?

– Да у нее, сам знаешь, брать нечего, – наконец прохрипел Петька.

– А деньги?!

Петька выдохнул и опустил голову.

– Да там было-то, двадцать пять рублей, клянусь!

– Верни, – потребовал я.

– Сдурел? Тарас их давно тю-тю, на самогонку. – Петька ухмыльнулся, но тут же осекся. – Тарас ни за что не вернет. Не-а.

– Тогда ты.

– Я-то причем? Меня там даже не было! – начал оправдываться Петька.

– Хочешь сказать на Блошихины деньги с Тарасом не бухал?

Петькины щеки вспыхнули не хуже помидор, что у его мамки в огороде. Я расцепил пальцы, резко развернулся и побежал.

– Стой! Мака-а-а-р, ты куда?! Участковый в райцентр уехал. Макар!?

Он позвал по имени дважды, а я бежал, подсчитывая, сколько у меня в наличие бабла: червонец, что отец сунул на перроне, в копилке рублей восемь и семь решил занять у матери. Знал, что не спросит зачем. Я влетел в комнату, достал со шкафа фарфоровую свинью и опустошил розовое нутро. Мать застал у плиты и попросил семь рублей, пообещал отдать через неделю. Летом в совхозе работы хватает. Да и кому нужны эти каникулы? Не успев перевести дыхание, рванул обратно к балке.

Я застал Блошиху в той же позе. К еде она так и не притронулась.

– Бабушка, – слова давались с трудом, гортань стянуло сухостью, – почему вы не поели?

Она едва заметно дернула плечами.

– Отвыкла.

Я протянул руку и разжал кулак. Она посмотрела на смятые купюры.

– Вот, – я шагнул ближе, – ваши деньги. Они все вернули. Берите.

Слегка покачиваясь взад-вперед, Блошиха зашевелила бледными губами.

– Я как все уже не могу, развалина-развалиной. Только на могилках прибраться, пыль, песок смахнуть. Многие в город уехали, так некому присмотреть, а я близко. Какую-никакую копеечку, а подзаработаю. Хотела к сыну съездить, в тюрьму, навестить. Если б не сел, может и не разыскала вовсе. Он после смерти отца перестал писать мне, переехал.

– Неужели, Витька Крыпов?

Она кивнула.

– Я, правда, хотела забрать его с собой в Казахстан, но второй муж был против. А я все надеялась, думала, год-два, рожу еще одного сыночка, и муж смягчится.

Она просунула руку под подушку и достала кошелек. Маленький из черной потертой кожи. Открыла и достала черно белую фотографию, три на четыре с истрепанными уголками.

– Хорошо, хоть ее не тронули.

Она поднесла маленький клочок плотной бумаги к губам и поцеловала.

– Боюсь даже спрашивать. Разве можно простить мать, что дитя свое бросила?

– Простит! Конечно, простит. А хотите, я вам кашу сварю? Я умею, честно, – вскочил, оглядываясь в поисках кастрюли.

Она убрала в кошелек фотографию и деньги, что я принес, и сунула под подушку.

– Ты мне хлебушек маслицем намажь, а то сил нет даже чайник поставить. А я прилягу.

На веранде стояла электрическая плитка. Вскипятил воду в кастрюле, чайника не нашлось. Нарезал хлеб, намазал маслом, как просила, отнес в комнату. Но Блошиха не дождалась, уснула. Поставил чай с бутербродами на стол и тихо вышел. Жалко, что чай остынет и масло растает, но будить не хотелось. Кто знает, сколько она так просидела? День, два, неделю? Ничего, до сентября полно времени, матери верну долг и бабке Блошихе помогу. Навестит она своего Витьку. А еще, надо узнать, как ее зовут, а то неудобно, все-таки односельчане, как-никак.

Елена Ворон. Представление Маски – Шоу

Крейсер цеуссов был огромен. Черный, с просинью и зелеными вспышками молний на корпусе, угрюмый и неотвратимый, как смерть. Он надвигался, и его острый граненый нос раскалывал звезду за звездой; сверкающие осколки рассыпались мелкими искрами и беспомощно угасали. Каждая грань смертоносного корабля означала одну из доблестей, особо почитаемых на Цеуссе: безжалостность к врагам, стойкость в бою, готовность умереть за родную планету, верность слову… Зеленые молнии носились по граням, свет их дробился на рифленых поверхностях, и корабль выдвигался из тьмы, убивая звезду за звездой.

Неуловимо явились откуда-то пять цеуссов, стали в ряд – черные, как их корабль, тоже как будто граненые. Высокие, узкие, с переливами зеленого на гранях. Загремели гулкие голоса, отдаваясь от сводов:

– Цеусса была великой планетой. Ее неустрашимые флоты достигли дальних окраин галактики, не ведая поражений. Волею случая тебе удалось ее уничтожить, безумный, но ты о том пожалеешь. Цеусса бессмертна, ибо бессмертны ее флотоводцы и воины. Наши флоты соберутся в кулак и ударят, и поразят Лерра-Лер-Лию – колыбель галактического зла. Поправ ее горелые обломки, возродится наша великая родина!

Что-то произошло. Граненые столбы-цеуссы вздрогнули, накренились, задергались, пытаясь сохранить равновесие. Гром голосов оборвался. Звезды потухли, зеленые молнии прозмеились в последний раз и погасли, крейсер утратил величие и сделался неприглядным. Стало заметно, что его корпус сработан грубо и впопыхах. Корабль неловко завалился на бок и пропал из виду. Цеуссы опрокинулись и со стуком покатились в темноту, с глаз долой.