Комедия войны

Раздался свисток, мы принялись за работу. Вскоре я увидел, что мой Грюммэ, заложив в карманы руки, затянутые в перчатки, без дела бродит среди работающих людей, дымя дорогими сигаретами.

Он твердо решил ничего не делать и с удивлением смотрел на одного сержанта, который, скинув шинель и куртку, усердно рубил ясень. Несколько раз мы встретились глазами и в конце концов подошли друг к другу.

— Что, не нравится вам в пехоте?

Он взглянул на меня. Его раздражало и шокировало, что он не знает, как меня зовут, и не знает, в какой мере мое положение в гражданской жизни отличается от того незаметного поста, который я занимаю в армии.

— Совершенно не нравится.

Тревога скользнула в его голубых глазах, но губы были плотно сжаты. Видно было, что он уже принял какое-то решение, и я догадывался, какое именно.

— Ну что же, — вы, вероятно, не останетесь здесь.

Он взглянул на меня недовольно и высокомерно: в моем голосе слышался оттенок иронии.

— Ну, конечно, не останусь! — заявил он.

Я понял, что у него есть свои причины, чтобы утверждать это.

«У него, должно быть, серьезная протекция, — подумал я.— Всего вероятнее, он племянник того Грюммэ, который состоит председателем компании «Объединенная сталь».

Мы болтали о том, о сем. Он спросил, как меня зовут, но фамилия моя ничего ему не сказала. Его тон стал суше. Говорить с ним о Фредерике Грюммэ мне не хотелось, но в конце концов я заговорил. Меня интересовала судьба этого славного малого. Сколько раз он играл мне Баха по три часа сряду.

-— Ах, вы его знаете? Это мой двоюродный брат. Он убит месяц тому назад в Шампани.

Я ничего не ответил, но стал смотреть на него менее недружелюбно, чем раньше.

— Где он служил? —спросил я.

— В авиации. Я тоже перевожусь в авиацию. Где вы познакомились с ним?

Он не казался расстроенным воспоминаниями об убитом.

Вечером я встретил его в деревне. Он старался получить комнату получше. Я застал его в тот момент, когда он давал отступные одному товарищу, квартира которого ему понравилась. Драгун, состоявший при нем чем-то вроде денщика, сопровождал его, неся прекрасный резиновый спальный мешок, подбитый мехом, и кучу других вещей.

Заметив мою улыбку, он сказал:

— Я надеюсь дать ходу отсюда раньше, чем снимется дивизия.

Проходивший в это время мимо нас лейтенант, командир нашей роты, позвал его. Офицер чувствовал себя с ним так же натянуто, как и унтера. Он отвел его в сторону и говорил тихо. На его лице одновременно отражалось и недовольное и почтительное выражение.

   — Дело ясно. Судьбой господина Грюммэ занимаются в высших сферах.

III

Прошло два-три дня. У Грюммэ все время уходило на посылку и получение телеграмм. Своим взводом он почти не занимался. За обедом он задерживался лишь на минуту, а все остальное время проводил у себя, запершись со своим драгуном. Тот вечно был занят чисткой сапог своего барина и тоже смотрел на пехотинцев свысока.

В один прекрасный день внезапно разнесся слух: «Дивизия снимается».

Никто не хотел верить, что нас угонят на фронт. Все считали, что мы понадобимся только весной — для решительного наступления.

Однако слух держался упорно и усиливался. Вскоре появилось распоряжение: «быть готовым к отправке».

Нас перестали посылать в лес.

Я встретил Грюммэ у дверей столовой. Вид у него был крайне озабоченный. В руке, затянутой в замшевую перчатку, он держал телеграмму.

— Дело плохо! —сказал я.

Он взглянул на меня и ничего не ответил, — его раздражала моя покорность судьбе.

Он поспешил в штаб полка узнать, нет ли чего для него.

— Ведь он подал прошение о переводе в авиацию, — сказал мне один из писарей. — Струсил паренек! Неохота ему идти с нами.

— Но ведь, быть может, нас еще перебросят на юг или в Салоники! — вставил кто-то.

Салоники, где люди массами гибли от дизентерии, были мечтой всего французского фронта.

За столом все сидели мрачные. Впервые за все время люди открыто проявляли свою враждебность к Грюммэ. До сих пор во взглядах, обращенных на него, я замечал наряду с неприязнью и почтительность. Когда я нарочно раза два в отсутствие Грюммэ назвал его имя, все промолчали, точно боялись чего-то. В этот вечер Грюммэ вел себя вызывающе. Он смотрел на нас с таким презрением, точно мы уже были смердящими трупами.

Мы рассказывали друг другу военные истории, вспоминали случаи, происходившие во время последней атаки на Сомме. Заговорили об авиации.

— Не говори мне об этих молодчиках, — воскликнул фуражир, бросая быстрый взгляд на Грюммэ, — они предали нас. Эти господа, видишь ли, не любят пачкаться.

Из осторожности или потому, что он был поглощен ожиданием своего перевода и считал минуты, но Грюммэ не шелохнулся.

Два или три раза его задевали намеками. Стычка казалась неизбежной, но дело обошлось без осложнений. Тревога началась, когда повар принес кофе и водку. Час спустя мы были на шоссе. Нас направляли к довольно отдаленному вокзалу.

В поезд мы сели поздно ночью. Весь следующий день прошел в дороге, и только вечером мы высадились в районе Вердена.

Ночной переход к Вердену навсегда запечатлелся в моем мозгу. Мы шли по стране белых развалин. В пустыне то тут, то там возникали бесформенными призраками битые камни, освещенные неприязненным, злобным светом луны. Блики отражались на снегу. Эти развалины служили местом остановок на нашем крестном пути. Передвигаться по обледеневшей дороге было трудно, хотя наши башмаки и были подбиты гвоздями. Мы падали с ног, изнемогая под тяжестью выкладки.

Замученные холодом и одиночеством, мы безостановочно шли в течение шести часов. Нас, шагавших людей, здесь были тысячи. Но среди этих изрытых полей, скользких от гололедицы, в этих деревнях, покинутых, казалось, тысячу лет тому назад, — каждый из нас чувствовал себя одиноким, заблудившимся ребенком.

Грюммэ. начал разделять нашу судьбу и страдать более жестоко, нежели мы. Я увидел его на первой же остановке. Согнувшийся, придавленный тяжестью ранца, он казался вдвое ниже ростом.

— У меня ужасно болят ноги, — сказал он мне жалобным голосом и выругался, как извозчик.

Он был в легких спортивных ботинках, без гвоздей.

— Я падал в пути не меньше десяти раз.

На следующей остановке он попросил у лейтенанта позволения сесть в телегу.

— Вы унтер-офицер, — ответил лейтенант, — вы должны служить примером для рядовых.

Грюммэ сухо отдал честь и слегка подтянулся.

На рассвете мы вошли в деревню, там еще оставались жители. Нам сказали, что здесь мы и останемся. Мы выпили кофе и водки и слегка пришли в себя от мучительного полусна, в котором проделали ночной переход.

Грюммэ исчез. Когда он явился снова, у него был расстроенный вид, — его точно подменили. У него сделались другие глаза. Человеку предстояло встретиться со смертью, и вот теперь ему оказались нужны товарищи, близкие люди. Он купил у какого-то крестьянина бутылку старой вишневой водки и угостил кое-кого из нас. Он и сам выпил как следует.

Вскорости один из самокатчиков рассказал нам, что в штаб Грюммэ запретили являться. Мы узнали, что под Верденом идет жаркий бой. Немцы перешли в атаку и прорвали нашу линию. Все надежды возлагались на наш корпус, на наш славный корпус, и еще на один, не менее боевой, стоявший рядом. Момент решительного столкновения наступал задолго до весны.

Все утро и часть дня мы слонялись без дела. Потом разобрали козлы. Тогда-то и произошел в высшей степени эффектный двойной инцидент. Внезапно вдоль всей ротной шеренги пробежал шопоток. К нам приближался капитан, носивший шифр нашего полка, но мне незнакомый. Рука у него была на перевязи.

— Это капитан Дюмон-Вервье!

— Дюмон-Вервье? Сын старого Дюмона Вервье?

В полку часто упоминали это имя и всегда с каким-то грустным уважением.

— Ну, брат, этот горяч.

Он был, действительно, горяч: услышав о готовящемся бое, он бежал из госпиталя.