Страница 17 из 43
Мне пришло в голову, что именно на этой дороге я найду освобождение. Я не ошибся. Впрочем, способы освободиться бывают разные.
Меня никто не окликал, никто не останавливал меня. Ни Бенсимона, ни полка я больше так и не видел.
Я ушел за кулисы. Эти кулисы оказались боковой дорогой, пустынным переулком вдали от театра военных действий.
Я шагал, повинуясь очень простому рассуждению: «Время от времени, — рассуждал я, — между полями попадаются селения. Значит, если я буду идти полем, я добреду до какого-нибудь города или деревни».
Что же будет дальше? Город, это — такое место, на которое не так уж сильно обрушивается война, это — место, где люди укрываются от войны, место, где можно лечиться. В поле хуже. В поле люди выходят, чтобы воевать.
Я держался узкой дорожки, пролегавшей через холмистое поле. Грохот артиллерии стал несколько слабее. Громы небесные стали смягчаться. Солнце тоже смягчалось.
Было часов около пяти, наступал вечер. Мой рабочий день кончился, я возвращался в город.
Внезапно я вспомнил, что я ранен: у меня кружилась голова. Тьфу, чёрт! Я ведь тут один-одинешенек. Я ощупал голову: перевязка набрякла. Голова—штука крепкая, но ведь у меня она проломлена.
Добреду ли я наконец до какой-нибудь деревни? Добреду! Силы у меня еще есть. Я хотел есть и пить, но мысли об этом не приходили мне в голову. В свои двадцать лет я еще не привык думать о своем пропитании.
— Что немцы? Догоняют они или остановились на отдых?
Я остановился по нужде, — в первый раз за весь день, — потом я пошел дальше. Я шел вперед. Бесконечный спор, выросший из переживаний этого дня, не прерывался в моем сознании. Но я уже почти не прислушивался к нему. Это был спор между разными видами мужества. Один из них звал уйти, другой приказывал остаться на месте. Это был спор между политикой и жизнью: франко-германская распря крепко захватила мою судьбу. Я предчувствовал, что гроза будет продолжаться долго. Это был спор между жизнью и смертью: что лучше — умереть в двадцать лет или в пятьдесят? Целый ряд тем выступал и отступал в этом споре. Моя кровь тащила весь этот груз.
Затерянное поле, чистенькая долина. Вот дерево, которое уцелело с корой и листьями. Что за трогательная загадка!
Я уеду в Америку, я сделаюсь американским гражданином.
Нынешней России в то время не было.
Мне приходили в голову лишь старые колониальные мечты: начинать все сначала, вычеркнуть все прошлое. Года за три до того один американец сказал мне:
— Бросьте вы эту старую Европу! Едемте со мной. Я вас устрою в своем предприятии. Пора забыть эту дряхлую Европу, в ней нет ничего, кроме кайзера и Почетного легиона.
Я находился у подножья холма. Когда я взобрался на него, я чувствовал себя пьяным, я пробирался от ямы к яме. Впереди показался город. Вокзал, а на вокзале дымит поезд. Что это, мираж? Нет, это поезд, на котором можно уехать в Голландию.
Спускаясь с холма, я увидел вокруг поезда много людей в красных штанах.
Я обрадовался. Мое переутомленное сознание испытывало потребность в людях.
Выйдя на площадь перед вокзалом, я увидел раненых и сестер милосердия. Я подошел поближе. Одна из сестер окликнула меня.
— Скорей, поезд уходит!
Я понимал, что этого не следует делать, но все же я подошел, и я, гордец, стал молить о помощи.
— Бедный мальчик...
Это была городская дама, очень приветливая.
— Идите скорей, я вам сделаю перевязку, пока поезд не ушёл. Она осторожно сняла с моей головы ни на что не похожий пластырь, который я сам себе налепил.
— Чем это вас так? Снарядом?
— Не знаю.
— Ах-а-ха-ха!..— завздыхала та, взглянув.
Я был в восторге: значит, я здорово ранен.
— Вам больно? Как у вас только хватило сил добраться сюда?
— Не знаю. Я ни за что не хочу попасть в плен.
— Молодец! Ну, теперь — крепитесь, будет больно.
Неопытной, боязливой рукой она стала смазывать мне рану йодом.
Было здорово больно. Когда поезд засвистел, я вскочил с места.
-— Не бойтесь!
— Куда идет этот поезд?
— Во Францию.
— Мы разбиты?
— Их оказалось слишком много! Ну, готово! Идите.
— Благодарю вас, сударыня.
Я церемонно отдал ей честь.
Внезапно неподалеку поднялся адский шум. Немецкая артиллерия начала обстрел вокзала. Это заставило поезд тронуться. Я уезжал. Я был уверен, что война кончилась.
VIII
Вечером, после обеда, мадам Пражен пригласила меня к себе в комнату. Она успела уже снять костюм сестры милосердия, и ее внешность показалась мне более пристойной.
— Присядьте, — сказала она мне нежным голосом, ласково улыбаясь.
Я почувствовал угрызения совести.
— Вы были другом Клода, вы были добры к нему.
— О, мадам, вы находите?..
— Да, бедняжка! Я хотела бы что-нибудь сделать для вас.
— Но ведь вы уже и так...
— Нет, вы заслуживаете большего. Я прекрасно понимаю, вы не для того созданы, чтобы служить секретарем...
— Это верно.
— Ну вот, я кое-что придумала...
Я почувствовал, что у меня заблестели глаза: я рассчитывал, что речь пойдет о деньгах.
— Клод был убит. Вас могла постичь та же судьба. Она вас миловала.
— Малого не хватило, — пробормотал я.
— Клод ведь погиб во имя чего-нибудь. Надо, чтобы вы продолжали драться за то же дело. Надо, чтобы вы стали- депутатом.
Я почтительно смотрел на нее.
— Да, — продолжала она, — я дам вам денег на проведение избирательной кампании. Я даже подыскала для вас избирательный округ.
Мадам Пражен почти не смотрела на меня. Ей было безразлично, какое впечатление производят ее слова. Она была утомлена, стара, грустна и говорила искренне. Она детально растолковала мне свой проект. Я чувствовал себя, как во сне.
— Но ведь я не принадлежу к левым партиям.
— Вы принадлежите к правым? Это ничего не значит.
— Но я и к правым не принадлежу.
— Кто же вы?
— Я против стариков!
— Ну, вот и отлично!
— Да нет, мадам! Старики сидят и справа и слева.
Это было все, что в то время оставалось у меня из идей, принесенных с войны. Нас было много таких. Эта идея борьбы со стариками продержалась долго. Мы оказались биты и научены уму-разуму из-за стариков, а старики эти потихоньку да полегоньку продолжали лавировать между миром и войной.
— В конце концов не это важно. Важно, чтобы вы были избраны.
— Я хотел бы устроить революцию.
— Ну, вот именно! Позже вы ее и. устроите!
— Позже будет поздно.
— Было поздно уже и тогда. Три старца[10] уже успели по- своему организовать наш мир.
— Ну, это — ваше дело в конце концов.
— Благодарю вас, мадам, я подумаю.
— Как! Разве вы не отдаете себе отчета в том, что я вам предлагаю?
— Позвольте засвидетельствовать вам, мадам, свое уважение.
Я поклонился ей и вышел. Она осталась одна. Это было одиночество старухи, не имеющей родного очага.
Я пошел погулять по Шарлеруа. Я старался рассуждать здраво, но это было мне не легко. Я был молод, и опыт войны обошелся мне дорого.
Кстати, из-за чего собственно был убит Клод? Знаю ли я что-нибудь об этом? Он умер за Францию? Он-то, быть может, и вправду сражался за Францию: он, ведь, был еврей. Ну, а я? Моя гордость погибла в грозе, созданной наукой и индустрией. Больше я о гордости и думать не могу. Я дрался за то, чтобы жить с людьми. Я снова вернулся к людям, которых презирал в Шарлеруа. Потом я снова покинул их. Я искал равновесия между ними и мною. Между моей гордостью, которая нужна им, и их ничтожеством, которое служит мне базой.
Мне нужны были бы годы, чтобы постичь все это.
На другой день я сказал:
— Нет, мадам, я не хочу быть депутатом. Хотя... Видит бог, как бы я хотел заработать немного денег.
ГЕРОЙСТВО ГРЮММЭ
I
Наша дивизия около месяца стояла на отдыхе в Лотарингии, в лесу. Это была ударная дивизия. Она пользовалась привилегией отдыхать в отдалении от фронта, в наиболее удобных условиях. Ее вводили в действие только в больших делах, в весенних и осенних наступлениях.
10
Клемансо, Ллойд-Джорж и Вильсон