Страница 17 из 23
Глава IХ
Был день рождения Юльки, гостей ожидалось ровно двенадцать человек, нам с матерью предложено было поехать, например, к приятелям на дачу, весна, все распукается (так она в детстве произносила “распускается”), вы же любите природу, почему вам не поехать на дачу? Или, например – покататься на речном трамвае, почему вам не покататься? А уж если вы такие скучные и ничего не хотите, я знаю, такие родители бывают, тогда сидите в комнате, смотрите телевизор. Из всех вариантов этот – наихудший.
То и дело звонил телефон, трубку хватала Юлька, но в этот раз она несла блюдо с закусками и крикнула: “Ма, возьми!”. Таня сняла трубку на кухне и сразу же положила ее рядом с телефоном. Сказала громко:
– Это когда-нибудь кончится?
Я понял, кто звонит. В конце концов, могла бы сказать, его нет: такой день все-таки.
Но до этого она не опустится. Я пошел в кабинет:
– Положи трубку.
– Это – меня? – кричала Юлька.
– Это – отцу звонят.
– Слушаю, – сказал я.
В трубке рыдали. На столе у меня – маленькая чугунная копия памятника Пушкину работы Аникушина, он стоит перед Русским музеем. Я могу смотреть на него бесконечно. Я смотрел и ждал.
– Что случилось, Надя?
– Ви-итя разби-и-ился!
– Он жив?
– Я не знаю. Я ничего не знаю. Пойми, я – одна!
– Я сейчас еду.
Я записал адрес, проверил по карманам: ключи от машины, ключи от дома, документы, деньги. Тане сказал, в чем дело.
– И ты в это веришь?
Она так ненавидела эту женщину – за меня, за Витьку,- что на миг ей затмило разум.
– Юльке, пожалуйста, не говори. Придумай что-нибудь.
– Не мчись! – но это уже вслед мне, на лестнице.
Я долго стоял в пробке на набережной у Кремля. Если был бы мобильный телефон, я бы сказал Наде: обзвони пока что больницы, милицию – о несчастных случаях…
Конечно, был выпивши, с девками… Я даже не спросил, где это случилось: в городе, за городом?
Кто-то въезжал в их подъезд, все было загромождено вещами, в лифт устанавливали мягкие кресла. В нашем доме тоже одну за другой скупают квартиры, въезжают и сейчас же – евроремонт, весь дом грохочет и сотрясается. Я взбежал на шестой этаж, позвонил. Надя открыла мгновенно. Узнать ее было невозможно. Я никогда не видел, чтобы человека так била дрожь.
– Он – в Склифосовского, – выговорила она, стуча зубами, придерживая подбородок рукой.
– Выпей что-нибудь. Валерьянка есть? Валокордин?
Я не знал, где у них – что. Аптечка оказалась за дверью, в коридоре, на стене. Я плеснул в рюмку на глаз валокордина. Нашлась пачка седуксена:
– Тоже прими!
– Митя запретил давать ему ключи от машины. Как я могла не дать? Я отняла у него детство.
Мы уже ползли по набережной: проедем – станем, проедем – станем. Ездить по Москве стало невозможно, и все прибывают, прибывают иномарки. Как назло, еще и сцепление плохо выжималось. Вода в Москве-реке слепила на солнце. Встречно наплывал белый пароход, палубы полны народа, гремела музыка. Это уже замечено: когда у тебя несчастье, мир веселится. Я соображал, как нам лучше выскочить на Садовое кольцо.
– На какой машине он был? – спросил я.
– Японская.
Скоростная машина. Хорошо, что остался жив. Хорошо, если не останется калекой.
– Он был один?
– Ах, я не знаю. Я ничего не знаю.
Потом выяснится, с ним была женщина. Ее чуть поцарапало. Она плечом выбила дверцу, выскочила из машины и убежала. Чья-то верная жена.
В больнице Надю опять начала бить дрожь. И не она, врач, а я ходил узнавать, долго ждал хирурга. Он вышел в том, в чем делал операцию: в голубой полотняной рубашке с короткими рукавами и вырезом на шее, в таких же полотняных штанах, в шапочке на голове:
– Вы – отец?
– Отчим…
– Радовать нечем. Тяжелое сотрясение мозга, сломана ключица, два ребра, сложный перелом голени. Сейчас он в реанимации.
– Можно матери хоть краем глаза?..
– Нельзя и незачем. Слушайте, все относительно. Сейчас оперировал мальчика…
Запишите телефон, звоните.
Надя сказала, что она отсюда никуда не уйдет, не оставит его, она будет здесь всю ночь. Она вскакивала к каждой пробегавшей медсестре, пыталась что-то узнавать, совала деньги. Потом она ходила к хирургу, который уже уехал домой, к заведующей отделением, куда-то и я ходил по ее просьбе, что-то врал ей, в конце концов мне удалось ее увезти. Был уже поздний вечер.
– Ты не оставишь меня? – сказала она, когда мы были у ее подъезда. – Впереди – целая ночь. Одна я сойду с ума.
Я не стал спрашивать, где этот, как называл его Витя, я покорился.
– Прости меня…
Я ставил машину, издали увидел Надю под козырьком подъезда, такую несчастную, такую одинокую в свете фонаря.
Новые жильцы уже въехали, подъезд был свободен, мы поднялись лифтом. Надя никак не могла попасть ключом в замок, в конце концов дверь открыл я. Руки у нее были ледяные.
Я сразу же позвонил Тане, сказал, что Виктор жив, в реанимации.
– Но ты, наконец, едешь домой?
– Я звоню из ординаторской, – соврал я. – Мне разрешили… Пока мы будем здесь.
Таня положила трубку.
Ужасно хотелось пить, все пересохло. Я выпил две кружки воды из-под крана.
– Я сейчас поставлю чай, – сказала Надя. И забыла. Она ходила, запустив пальцы в виски:
– Боже мой, боже мой, за что? Почему это должно было именно с ним случиться? Со мной? Я вырвала его оттуда, он чуть было там не пристрастился к наркотикам. У него так хорошо все здесь шло. Они делали эту работу… я тебе говорила…
Профессор так хвалил его… Сотрясение мозга! Скажи, ты мне всю правду сказал?
– Даю тебе слово.
Конечно, я не сказал ей всего.
– Поклянись дочерью!
– Надя, что ты говоришь? Подумай все-таки…
– Прости. Я плохо соображаю. Я ничего не соображаю сейчас!
– Он здесь один жил?
– Но у него в Москве отец есть, в конце-то концов. Я высылала ему на жизнь.
Молодой парень, один, в этой огромной квартире…
Надя достала коньяк, стопки. Мельком увидела себя в зеркале бара и, потушив верхний яркий свет, – глаза режет! – включила торшер в углу.
– Выпей. Я замучила тебя.
Она попробовала налить, стекло звякало о стекло. Налил я. Мы выпили.