Узелок Святогора

Подождав, пока за Антолей Ивановной закроется входная дверь, девочки снова возбужденно заговорили между собой. Но Веня, обернув вокруг себя одеяло, ушла наверх, в рабочую комнату.

Месяца теперь не видно: он спрятался за старым костелом, который стоит в конце улицы. А теперь кажется, что островерхое это здание с узкими, стремящимися вверх шпилями, с темным треугольником крыши — прекрасная вырезанка, которую делают иногда из цветной бумаги, наклеивая ее на светлый фон.

Старый дом словно живет своей таинственной жизнью — сами собой поскрипывают ступеньки, половицы. Веня останавливается, слушает и этот скрип, и шелест в углах — наверно, это врывается в открытые везде форточки весенний ветер. Чуть скрежещет о жестяной подоконник длинная голая ветка каштана, который растет прямо под окнами, — когда каштан зацветает, кажется, что внизу осело огромное розовое облако. Перила лестницы чуть тепловатые, и кажется, что тепло это идет изнутри — сколько рук полировало это гладкое, как будто лаком покрытое дерево!

«В самом деле, сколько?» — думает Веня, садясь на подоконник. Она знает, как и все, что в этом доме до событий 1939 года была школа хороших манер, где пансионерки приобретали не только манеры, но и основы знаний по гигиене, кулинарии — словом, готовились к жизни домашних хозяек и жен. Что-то домашнее, чуть жеманное, еще как будто осталось в этих длинных коридорах с большими окнами, в бесконечных лесенках и переходах, в старинных каминах, где розовые полустершиеся пастушки улыбаются с пожелтевших изразцов. И рабочая комната седьмой группы, обитая когда-то ситцем, а теперь заштукатуренная, иногда, особенно перед ром оптом, когда обнажается в углу кусок полуистлевшей ткани с яркими когда-то цветами, словно приоткрывается страница чьей-то жизни, которая вот так же протекала в этих стенах, с какими-то своими заботами, волнениями… На всю жизнь осталось у Вени это волнение и внимание к прошлому, с каким она рассматривала полустершиеся плиты на городских улицах, памятники на дере-венском кладбище, которое было совсем недалеко от летней дачи интерната и куда они часто бегали с Яной. Особенно запомнился ей один памятник рядом со старинной усыпальницей магнатов, откуда свинцовые гробы медленно вымывало паводками. Памятник был из белого, невиданного в этих местах мрамора, привезенного, как рассказывали колхозные ребята, откуда-то из Италии. Нежное девичье личико выступало из плиты, а внизу, переломленный, падал из розового букета юный бутон. Веня перед этим памятником иногда проводила часы, вглядываясь в тонкие черты умершей, пытаясь понять причину странного очарования, которым веяло от этого памятника, сделанного, как говорили местные легенды, великим скульптором. Тени от кустов сирени скользили по мраморному личику, и казалось, что оно дышит и меняет свое выражение, а в осенние дни, когда летели с кладбищенских кленов желтые, красные и оранжевые листья, мрамор сиял белизной и отрешенностью, в дождливые же дни казался теплым…

Она вспоминала обо всем этом, сидя на подоконнике. Тяжесть в ее голове все усиливалась, и постепенно мысли Вени переключились на то, что подспудно не переставало мучить ее. Мучить с того дня, когда Валерка, смеясь и куражась, открыл, что она так же некрасива, как географичка, уродство которой даже вошло в школьные поговорки. Она искала оправдания в том, что пришла в мир ненужной, отвергнутой самыми близкими людьми…

«Ну хорошо, я не нужна ЕЙ, — думала она о своей матери. — Но, кроме НЕЕ, у меня должна быть бабушка. Может, тетя, дядя. Может быть, кто-то из них бездетный, я им подошла бы как приемная дочка. Вообще ведь где-то, и, может, даже и этом городе, живут мои родные, а ОНА им ничего обо мне, возможно, не сказала. Просто взяла, завернула в пеленку и принесла на порог Дома ребенка. И теперь никто, никто из них не знает обо мне. Может, моя тетка взяла собачку, чтобы не быть одинокой? Может, моей бабке сейчас плохо — а я могла бы помыть у нее пол, приготовить еду? А еще где-то живет мой отец, и у него целая куча родни. И никогда, никогда я ничего не узнаю о них — ни об их привычках, ни о характерах, даже лиц и тех представить себе не могу. А ОНА? ОНА же — настоящая преступница. Пусть бы только ОНА бросила меня, но ОНА же отобрала у меня сразу всех моих родных, обрезала меня, как ветку яблони, и бросила на землю — выживешь так выживешь, а нет — черт с тобой. Интересно, а на кого из них я похожа? На НЕЕ, на деда, на прабабку?»

Она всматривается в темноту блестящими глазами и вдруг вздрагивает: из стены медленно выходит невысокий человечек, весь в черном, с красноватыми трахомными глазами, что горят недобро и пронзительно. Он растягивает губы в улыбке:

— Я скажу тебе — ты похожа на свою бабку.

— А кто она?

— А зачем тебе это? Зачем тебе родня, близкие? Каждый сам по себе космос, зачем ему другие существа?

— Я хочу знать свои корни, — шепчет Веня пересохшими губами.

— Бред! Живи сегодняшним днем, сегодняшними заботами. Все это глупости — род, кровь, семья.

— Нет, не глупости! Я не хочу быть веткой, которую срезали с какого-то дерева, не хочу быть перекати-полем — говорили, есть такая трава, которая катится, не разбирая дороги, куда подует и погонит ветер! Я хочу так мало!

— Это немало. Это много, так много, что ты даже и не представляешь себе, чем за это платят люди. — Платят за то, чтобы иметь землю под ногами, — свою, родную, землю, по которой ходили и в которую уходили предки. За то, чтобы ощущать себя не пылинкой, песчинкой, которой не за что зацепиться, а деревом, крона которого упирается в небо, а корни ушли вглубь — так далеко вглубь, что никакая буря не страшна этому дереву…

Веня слушает, маленький человек продолжает:

— Чтобы родиться, человеку нужно сначала умереть. Да, да! Человек рождается дважды. Чтобы выйти из материнского чрева, ему нужно умереть в первый раз. Второй — когда обрывается его земная жизнь. Третьего ему не дано. Но духовно он рождается и умирает много раз. Жизнь — это подвиг, который творит сам человек. Ты готова к этому подвигу?

— Я… не знаю… — лепечет Веня. — Это все так сложно.

— Но ты пришедшая… ты пришедшая. Зачем ты пришла? Для чего?

— Мне рано еще думать об этом.

— Нет, не рано! Вы, нынешнее поколение, долго остаетесь несмышлеными. Вы вызреваете так медленно, что это может привести в отчаяние кого угодно. Как говорить с вами о бытии, если вы, иногда на протяжении всей жизни, не в состоянии взглянуть на себя со стороны, понять, что за сила управляет вашими поступками, ощутить себя частицей целого? Вы плывете по жизни как рыбы. Они улавливают изменение тока воды — и уходят на дно или всплывают на поверхность, чтобы хватать корм, не задумываясь, откуда этот корм и что скрывается там, за линией, которая отделяет воду от суши!

— Я буду думать. Не знаю, смогу ли я понять много, но постараюсь понять!

Тяжесть все более окутывает голову Вени, давит на виски.

— Постарайся понять… понять… ты, пришедшая!

Эти слова Веня слышит как во сне. Что-то еще договаривая немеющими губами, она медленно скользит вниз, на пол, уплывая в бездну…

Дежурная воспитательница, уже на рассвете обходя спальни, заметила пустую Венину койку и встревоженно поднялась в рабочую комнату. Она увидела лежащую на полу воспитанницу и поспешила вниз — вызывать «скорую помощь».

Назавтра, когда Антоля Ивановна пришла в рабочую комнату, ее встретило молчание. Яна, к которой она обратилась, ничего не сказала, а только отвела глаза и отвернулась. Молчала и Стася, накануне, за завтраком, впервые поссорившись с Германом. И только Герман счел нужным заговорить:

— Они тут почему-то решили, что вы… виноваты в том, что случилось с Веней.

Придя после работы домой, Антоля Ивановна долго сидит в оцепенении на кухне, не замечая, что суп давно выкипел и теперь угрожающе бурлит в кастрюле густая каша.

— Ну что, покормишь ты меня когда-нибудь? — в нетерпении заглядывает на кухню муж.