Фонтан

В данный момент главное, что ей хочется знать, — совершил ли Тимми немыслимое, ведь она слышала только его крики, когда он бежал. А она балансирует мобилем на ладони, потому что длинные проволочные дуги не дадут ей поставить его, не сломав. Она изготовила эту штуку одной рукой, воткнув главную опору в ладонь другой руки. Там теперь маленькая капелька крови. Вдавленный стигмат. Перегнувшись через перила, она видит, что творение Тимми лежит в руинах, и сердце у нее разрывается.

Дакворт чувствует себя беззащитным, голым, как новорожденный. Он не может ни отвернуться, ни отпустить какую-нибудь уничижительную ироничную реплику в адрес Табби Мастерсон. Табби Мастерсон, за сорок пять минут создавшей Произведение Искусства. Шедевр.

Еще один шедевр.

С каждым шажком, который Табби делает вниз по лестнице, становится все тише, пока в вестибюле не воцаряется безмолвие, как в зимней ночи. Язвительные комментарии шайки студентов-искусствоведов смолкают. Один, два, шесть человек преклоняют колени и обращаются к ней. К Табби. Именуя ее богиней.

Аксиома

Дакворт проводит в кабинете наверху летучку с куратором Лесом, лощеным обходительным мужчиной, судя по его выгоревшим редеющим светлым волосам, заядлым гольфистом, и критиком из «Лос-Анджелес таймс», который наконец представляется. Его зовут Эяль (Дакворт находит это имя труднопроизносимым). Пребывающий в отчаянии Уэйлон топчется в дальнем конце кабинета.

— Два шедевра за один день? — говорит Лес.

— Один принадлежит десятилетнему ребенку, — отвечает Дакворт. У него вибрирует мобильник. Но критик игнорирует его. — Второй — семидесятилетней женщине.

— Наверно, тут в воду что-то добавлено, — замечает лос-анджелесский критик Эяль, снова зевая.

— Два…

— Да, два.

— Два за один день?

— Да.

— Мы, безусловно, рады, что выставка вдохновляет на такие прорывы, э-э, причем представителей разных возрастных аудиторий, — говорит Лес. — Дизайнер выставки будет рад это слышать. Я передам ему ваши похвалы. Однако сдается мне, что термин «шедевр»…

— Это субъективно, — вставляет Эяль, сморкаясь.

— Слава богу, мы сохранили и тот, и другой, — сообщает Дакворт. — Один засняли, другой обернули пластиковой пленкой. Осталось только до них добраться. Они внизу.

Лес спрашивает:

— Как насчет первого?

— Автор, Тимми, его уничтожил. — (А заодно и даквортовские мечты о шведской конференции.) — Но у нас есть фотография, — говорит Дакворт, кивая на Уэйлона, который расхаживает в сторонке, потрясенно качая головой. Небольшая царапина, оставленная вонзившимся в его щеку карандашом, создает впечатление, что ему выстрелили в лицо из малокалиберного пистолета.

— Это была неважная работа, — подает голос лос-анджелесский критик.

Уэйлон враждебно косится на критика, словно тот говорит о нем.

— Я не согласен, — возражает Дакворт.

— Это ваше личное мнение.

— Мое личное мнение? — переспрашивает Дакворт.

— Да, ваше, — говорит критик из Лос-Анджелеса. — Искусство субъективно.

— Мое личное мнение? Я арт-критик «Шолдерс».

(Эпитет «младший» он опускает.)

— А я главный арт-критик «Лос-Анджелес таймс».

— Сейчас вы в Чикаго, — парирует Дакворт. Снова вибрирует телефон. Критик опять его игнорирует.

Куратор вежливо улыбается.

Дакворта это бесит.

Лес кивает.

— Я говорю, что на вашей выставке «Быть художником™» есть…

— Были…

— …Две гениальные работы. Пожалуйста, спуститесь и взгляните на них…

— На нее.

Дакворт представляет, как протыкает глаз Эялю запасным карандашом. Тем самым карандашом, которым за последние несколько лет было написано множество остроумных и талантливых рецензий на лучшие и худшие телевизионные рекламные ролики.

— Уэйлон, когда ты сможешь проявить пленку, чтобы показать им работу Тимми?

Уэйлон с усталым вздохом поднимает камеру:

— Я же не сделал…

— Через пару часов? — уточняет Дакворт. И сообщает Лесу: — Уэйлон снимает на пленку.

Он достает мобильник и видит на экране сообщение от своего молодого босса в «Чикаго Шолдерс»: «Закругляйся. Нужна убойная история, или на фиг».

— Может, мы… — Дакворт делает паузу, собираясь с мыслями и представляя, как он втыкает в глаз Эялю еще один карандаш. — Может, нам пойти поискать Табби… э-э… Табиту? — Дакворт гадает, какое имя она предпочтет. И есть ли у нее загранпаспорт. «Миграцию» в Швеции примут на ура.

— Боже мой, — повторяет Дакворт, осматривая работу Табби Мастерсон.

— Ой, вы, ребята, слегка перегибаете палку, — говорит Табби. — Вам не кажется?

«Миграция» вытягивает из ее ладони кровь, каплю за каплей. Женщина боится вытащить мобиль и повредить его. Студент-искусствовед с накладными ангельскими крылышками, который вернулся вместе с ними на выставку, ловит каплю голубым бумажным полотенцем.

— Я определенно считаю, что потратилась не зря, — замечает Табби.

Лес с широкой улыбкой под идеально подстриженными пышными усами забирает у нее мобиль, щелкает пальцами, и два музейных лаборанта в белых перчатках и белых халатах уносят его.

— Мы как следует упакуем его и отправим к вам домой, — сообщает Лес. — Через месяц-полтора.

Эта идея явно пугает Табби, но в присутствии авторитетной фигуры с загаром и усами она не смеет высказывать свое мнение.

Лес, похоже, доволен аудиторией и студентами-искусствоведами, тогда как Дакворт, кажется, посматривает на них с подозрением, хотя на Даквор-товской конференции они будут составлять немалую долю его почитателей.

— Ну, бегите, — говорит Дакворт, смутно ощущая себя персонажем диккенсовского романа или рассказа, что он там писал.

Эктор выпроваживает остальных посетителей «Быть художником™» и шайку студентов-искусствоведов, снимающих на телефоны фото и видео (откровенно нарушая музейные правила), хотя, согласно табличке с режимом работы, до закрытия еще целый час. И Тимми указывает на этот факт, потрясая блестящими новыми часами из сувенирного магазина:

— Еще рано!

Комната очищена, остались только Табби и Тимми (Уэйлон наконец заметил сходство их имен и теперь предвидит проблемы с подписью к фото, если ему удастся собрать волю в кулак и сделать два простых снимка), куратор Лес и Дакворт. И эта учительница, то ли Эрма, то ли Эмма, то ли Эмили. Дакворт не может вспомнить, а бейджика с именем у нее нет, она сняла и выбросила его после того, как залила вишневым соком.

Критик из «Лос-Анджелес таймс» Эяль отвертелся, сославшись на стенокардию. Никто не замечает, как вслед за Эялем сбегает и Тимми на коньках.

Дакворт, похоже, не в восторге от стоического присутствия то ли Эрмы, то ли Эммы, то ли Эмили, но она замечает, что должна остаться, раз Тимми не вернется в школу на автобусе вместе с остальным классом. В конце концов, закон обязывает их присматривать за детьми. Учительница улыбается, объясняя это; она думает, что взрослый мужчина в галстуке-бабочке, хоть и развязанном, уж должен бы понимать такое. Но галстук-бабочка, видимо, превратил Дакворта в одного из тех эксцентричных типов, которым приходится объяснять подобные вещи. Женщина и сама была бы признательна, если бы ей объяснили, что происходит, так как отвлеклась на свои увлажнившиеся трусики и ничего не понимает.

— Расскажите мне еще раз, — просит то ли Эрма, то ли Эмма, то ли Эмили, наблюдая, как ее рука сама собой поднимается и касается плеча Леса.

— Мы, то есть я, — отвечает куратор Лес, — и эти два джентльмена хотели бы оставить Табби и Тимми…

— Он мой ученик, — вставляет то ли Эрма, то ли Эмма, то ли Эмили.

— Ах да, очень хорошо, — подмигивая, говорит Лес, подается вперед и кладет руку ей на спину. — Итак, мы собираемся оставить Табби и Тимми на пару часов вдвоем.

То ли Эрма, то ли Эмма, то ли Эмили кивает, трусики у нее теперь совсем мокрые.