Чужое небо

Баки покоробило от упоминания о ней в русской манере, но он не подал вида. Он знал ее слишком хорошо, чтобы безо всяких объяснений представить: яркой картиной увидеть на внутренней стороне век, как она уходит под конвоем, пошатываясь от действия лекарств, но не принимая поддержки.

Барнс не клял судьбу, потому что давно исчерпал все самые изощренные проклятья, он не молился, потому что не считал, что с его послужным списком ему это сколько-нибудь позволено. Здесь и сейчас он не мог потерять над собой контроль и забиться в истерике, как бы ни подталкивала к этому ситуация и текущие по венам препараты. Не мог, хотя до боли хотелось заорать в голос и что-нибудь разнести в дым.

Барнс не просил. Никогда и никого, потому что эту способность у него отобрали еще во времена создания Зимнего Солдата. Потому что все то время, что он существовал в новом веке вне щупалец ГИДРы, он существовал по законам волка-одиночки, в любой момент готовый кинуться в одиночку на стаю. Потому что не было никого, кого он мог бы попросить, даже если бы помнил, как это делается. Сейчас ему больше, чем когда-либо был нужен рядом человек, которого он мог бы попросить о помощи. Единственный, кто мог бы не отказать. По злой иронии именно этого человека отогнали прочь вскрывшиеся подробности о прошлом Солдата. Именно этот человек уже пожертвовал слишком многим…

Все это возвращало Баки к исходному желанию забить кого-нибудь до смерти или бить что-нибудь до стесанных в мясо костяшек на живой руке.

Потому что он знал, что ему не к кому обратиться, ему нечем торговаться в обмен на чьи-либо услуги, а сам он ничего сделать не мог.

Баки кусал нижнюю губу в тщетных попытках избавиться от осточертевшего привкуса резины, заменив его на медный привкус крови. Тишина давила бетонной плитой, грозя расплющить, никто ее не прерывал и, в конце концов, Баки не выдержал: медленно, очень медленно поднял голову от рук и – терять ему все равно было уже нечего – посмотрел в бесстрастно наблюдающее за ним лицо.

- Они убьют ее, - его голос прозвучал безнадежно и глухо, как со дна могилы. И хуже всего, что он даже не попытался это скрыть.

Все официально – да, возможно, так и есть. Возможно, все документы настоящие, и те, кого за ней прислали, действительно сотрудники ФСБ, но ни американцы, ни даже сами русские не имели никакого понятия о том, где заканчивалась государственная власть и начиналась ГИДРА. Это если на сегодняшний день государственная власть в России вообще имела место быть отдельно от ГИДРы. В противном случае, внутри кремлевских стен все змеилось и шипело, напитывая ядом всех и вся, не хуже, чем до недавнего времени в американском ЩИТе.

«Они же ее убьют», - про себя повторил Баки, но вслух промолчал, потому что… потому что, кроме него, это принципиально никого не волновало и волновать не должно было. Баки оставался один на один со своей совестью, один на один с тенью Солдата. Один он остался и с фактом того, что ее забрали: на суд или на смерть, или… бог знает, на что еще, что даже тренированное воображение Баки, во всех изощренных подробностях знакомое со всеми известными человечеству пытками, воображать почему-то отказывалось, словно оберегая хозяина от неизбежной участи свихнуться окончательно.

Баки огляделся, потерянно и бесцельно, и перед его глазами, как наваждение или галлюцинация, как вшитая навечно в подкорку часть кода, снова промелькнула злосчастная пятиконечная звезда ярко-алого цвета. Баки заторможено моргнул несколько раз, но звезда никуда не исчезла, все так же концентрируя плавающий в пространстве взгляд стойкими бликами на гранях. Чтобы сообразить, в конце концов, что это никакая не галлюцинация и не видение, а самый что ни на есть настоящий кэповский щит, Баки потребовалось многим больше нескольких минут. Все это время он смотрел в одну точку у противоположной стены, но в упор не видел, не ассоциировал, не мог сложить отдельный образ в целостную картинку, замечая только звезду – визуальный триггер, в прошлом неизменно следующий за чередой роковых слов.

- Старк отозвал обвинение, но он не был бы собой, если бы ушел побежденным, не испоганив что-нибудь в отместку, - отпустив туманное пояснение, которое Баки даже не напрягался понять, Фьюри какое-то время помолчал, а затем, все также не ожидая от Баки реакции, продолжил: с интонацией сердобольного папаши, разочарованного своим детищем. - В руках у этих людей судьба планеты, а они ведут себя, как обиженные вниманием дети. Стоило оставить без присмотра, и вот вам пожалуйста – гражданская война, международный конфликт и судебный процесс в одном флаконе. И вот это, - Фьюри кивнул головой на сиротливо прислоненный к стене дискообразный предмет, - смешнее некуда – разрисованный под советскую символику щит Капитана Америка.

Все сетования Барнс благополучно пропустил мимо ушей, залипнув на упрямо не укладывающемся в голове словосочетании «отозвал обвинение» и на щите, брошенном Стивом еще тогда, в Сибири, теперь стилизованном под его, Баки, бионическую руку.

- Отозвал обвинение? – переспросил Барнс, щурясь в попытке связно мыслить сквозь звон в ушах, от которого произнесенные вслух слова ощутимо конфликтовали со своим первостепенным значением. – Почему?

Баки мутило и от мыслительной, и от любой физической активности. Смотреть прямо он не мог, предпочитая прятать взгляд в ладонях: от раздражающего света и от всего остального. Еще он бы очень хотел спрятаться где-нибудь от самого себя, но это решительно не представлялось возможным, поэтому он довольствовался тем, что был в состоянии держать собственное тело вертикально и сдерживать все более частые позывы к рвоте.

Привкус резины во рту перестал быть резким, но ему на смену пришел тонкий, едва уловимый обонятельными рецепторами витающий в воздухе запах алкоголя. А еще, кажется, свежей краски и – сильнее всего – медицинской химии, пота и гремучей смеси мужского и женского парфюма…

- Потому что я почти официально засветился в мире живых не ради того, чтобы весь этот бардак продолжался.

Боясь уже не осилить без последствий простое движение головой, Баки по-прежнему не смотрел на происходящее, но на слух уловил шаги: от того места, где изначально сидел Фьюри, туда, где стоял щит.

- Позже пришлю техотдел за игрушкой кэпа. Пусть срочно перекрасят, пока художества Старка Колсон не увидел, иначе беднягу удар хватит, - отдалились тихие шаги, почти сразу едва слышно открылась оказавшаяся незапертой дверь. – Попросил бы без глупостей, но не уверен, что тебе такое знакомо. Жду снаружи, сержант.

Дверь тихо закрылась, обрушившись на чувствительный слух Баки мощнейшим громовым раскатом, и, перестав сдерживать себя, Баки мучительно застонал в голос. Легче не стало.

Больше всего на свете ему сейчас хотелось сползти на гладкий пол, свернуться в защитную позу, которая на деле ни черта не защищала – он знал об этом наверняка – и сдаться набирающей обороты ломке, забиться в лихорадке. Но, пересилив себя, Баки этого не сделал, потому что это не какая-то там дыра, поеденная крысами и кишащая тараканами, это даже не тесная квартирка в Бухаресте, где его, свернувшегося и дрожащего, никто чужой не трогал бы часами, а то и целыми днями. Это американская столица, здание Верховного суда – публичное место в любое время суток, здесь его быстро найдут и быстро выволокут из импровизированного защитного кокона: медики с нашатырем, охрана с пощечинами, судебные приставы с дубинками или банально уборщики. Баки не позволила снова отключиться набатом бьющаяся мысль о собственной беспомощности, словно он сопливый мальчишка, а не первоклассный убийца и страшилка, которой где-то в России поныне пугают юных разведчиков.

В конце концов, Баки давно научился переносить ломки на ногах почти без ущерба функциональности. Во-первых, потому, что все яды, как природные, так и синтетические в составе медикаментов его организм рано или поздно усваивал без остаточных последствий. Во-вторых, потому, что его тренировали на выносливость в гораздо более жестких условиях, чем навеянная психотропными дезориентация. В-третьих… В третьих, потому, что если бы она была рядом, она бы сделала все возможное, чтобы не дать ему отключиться.