Сто тысяч миль

— Вы должны навсегда уяснить, что ваши личные желания, которые вы не желаете сдержать, могут стоить кому-то жизни.

— И это вовсе не преувеличение, — кратко добавляет отец. А потом вводит код, и створки двери расходятся в стороны.

В ушах становится больно от почти нечеловеческого крика. Посреди комнаты на специальной постели, пристёгнутый ремнями, мечется человек. Ему больно. Или страшно. Или всё сразу. Я, кажется, кричу вместе с ним, когда его тело самопроизвольно выгибается неестественной дугой, а потом опадает безвольной массой из плоти. И всё повторяется вновь. И вновь.

Я хочу убежать, но руки отца держат меня за плечи. Советники, наши родители, заставляют нас смотреть. Я пытаюсь закрыть глаза, но увиденное уже навсегда отпечаталось в памяти. От криков внутренности сводит ужасом. Я перевожу взгляд на Кларк. Она плачет, зажав руками рот, и дрожит так, будто сейчас осядет на пол без сознания.

— Он не смог получить дозу лекарства из-за ваших мелких шалостей, — сухо говорит мама Кларк, когда больной ненадолго затихает. — Ваши игры стоили ему нескольких часов безумных страданий. Каждое правило Протокола написано кровью.

— Исключений не существует. Только послушание. Субординация. Без самодеятельности.

Я хочу упасть на пол и просить прощения, но не успеваю даже сделать вдох.

Человек снова кричит.

***

Нам почти семнадцать. И я ненавижу себя за то, о чём думаю, когда смотрю на неё. Ненавижу Бри, которой позволено обхватить её за плечи и прижать к себе. Ненавижу Протокол, потому что он сломал её.

Мои разнополые родители здесь скорее исключение. Я тоже хочу быть исключением. Хочу, чтобы Кларк была исключением вместе со мной. Иногда я почти набираюсь смелости, чтобы предложить ей что-нибудь подобное, но ком в горле не даёт сказать и слова. Я вижу немой ужас в её глазах, когда обнимаю чуть крепче, подхожу чуть ближе, касаюсь чуть дольше. Она не признаётся себе и уже давно забыла, но в её сознании всё ещё раздаётся тот страшный крик.

В моём тоже.

Мы слишком заняты, чтобы думать о дурацких гормонах, и я не уверен, о чём думаю больше — о смертельной миссии или о своей трусости. Кларк заслуживает большего, чем всю жизнь оглядываться на искалечившие нас правила.

Но я ничего не могу с собой поделать.

***

Я до сих пор удивляюсь тому, что жив. Лёгкие всё ещё горят огнём, и кашлять хочется так нестерпимо, что от першения в горле я почти задыхаюсь. Вокруг — темнота, ливень, лес и…

Они.

Смотрят на мой костюм с таким искренним изумлением и испугом, что мне тут же становится ясно — это не те «они», что похитили нас из лагеря. Это какие-то другие «они». Всё будто в тумане, а изодранная злобной зверюгой землян рука болит так, что приходится сжимать зубы.

Я нигде не вижу Кларк. Что с ней? Где она? Эта мысль пульсирует в голове, пока я захожусь в новом приступе кашля.

— Прикончите его, — слышу глухой голос из темноты, и тут же звенит металл. — Труп — в реку. Лесной Клан не должен ничего узнать.

Рядом со мной с глухим стуком падает безжизненное тело. Из перерезанного горла лужей растекается кровь. От солоноватого металлического запаха мутит. По лицу я узнаю его, хотя даже не знаю имени. Один из похитителей, который вытащил меня из воды. Спас мне жизнь. Бритоголовые воины с бесстрастными лицами вспарывают ему живот и лёгкие, будто потрошат рыбу себе на обед, а потом обращают свои зверские взоры на меня.

— Хм. Это горец? — доносится тот же голос, пока я бесполезно моргаю, чтобы что-то разглядеть. Ливень заливает глаза. Сердце бьётся где-то в горле: это он обо мне! — Прирежьте гада.

— Я не горец! — вскрикиваю прежде, чем успеваю подумать. — Я прибыл из космоса. С орбиты. С «Ковчега»…

— Чокнутый? — голос теперь хрипло смеётся. — Что ж. Хеда таких любит.

***

После бесчисленных дней утомительного пути я падаю на бетонный пол камеры почти без сил. Я настолько опустошён, что даже не замечаю свою соседку, пока ползу к вонючей лежанке в самом углу. Она рассматривает меня своими большими зелёными глазами, нет, не испуганно, скорее заинтригованно. Ищуще. Совсем юная, но что-то в её взгляде заставляет мою спину покрыться мурашками от жути.

— Воды? — кратко спрашивает она и присаживается рядом, протягивая бурдюк.

Я жадно хватаю его и пью, пока не начинаю захлёбываться, а незнакомка продолжает смотреть на меня будто на иноземную диковинку.

— Спасибо, — я возвращаю ей бурдюк и прокашливаюсь. — Я Уэллс.

— А меня казнят через два дня, — равнодушно отвечает она и возвращается в свой угол, снова гипнотизируя меня своими огромными глазами. Так вот что это в них? Обречённость? — А ты разве не смертник?

— Меня привели к какому-то Хеде, что бы это ни значило. Это местный правитель?

— Можно и так сказать, — хмыкает она со странным выражением лица.

— А ты… Что ты сделала?

— Скорее надо сказать о том, чего не сделала — оказалась не способна на чудо рождения, — зло выплёвывает незнакомка и отводит взгляд. — Так исторически сложилось, что теперь такие, как я, пустышки — это люди второго сорта. Всем заправляют те, кому повезло зачать и родить. Честь им и хвала! Отдых! Бесплатная еда! Почёт! А они и рады. Разбрасываются своим даром и тратят время на политические склоки вместо того, чтобы исполнять своё предназначение! Я верю, что однажды всё изменится, и они отдадут то, что должно.

От ярости в её голосе в мыслях тут же вспыхивает сцена у костра, когда толпа этих немытых дикарей мечтала заиметь от Кларк ребёнка и ещё и насладиться процессом. Да они тут все поехавшие. Чокнутые в фанатичном желании размножаться. Но если всё в самом деле так жутко, как она говорит…

О боги. Куда мы попали?

— Неужели причина казни только в твоей… неспособности? — недоумеваю я.

— Ты что, совсем ничего не знаешь? Откуда ты? Из Горы?

— Боюсь, если скажу, то ты всё равно не поверишь.

— Мне осталось жить двое суток. В самом деле думаешь, что я не захочу услышать пару интересных историй перед смертью?

Её голос теперь звучит так опустошённо и безнадёжно, что я вдруг начинаю говорить. Мне до безумия хочется отвлечь её от мыслей о неизбежной кончине — в них я чувствую отголоски своих собственных. И я рассказываю ей про то, как мир скоро изменится. Как в него вернутся технологии, которые способны решить очень многие проблемы. Говорю о станции. Говорю о том, что на что способны в том числе наши специалисты из медицинского отсека.

— Ты в самом деле можешь вернуть возможность иметь детей? — её глаза расширяются в изумлении. — Хеде это бы понравилось. Очень понравилось.

— Не совсем я. И не с полными гарантиями. Но чисто теоретически это возможно. Возможно, даже какие-то из препаратов, что мы взяли с собой, могут помочь.

Теперь я вижу в ней какой-то нездоровый азарт и не понимаю причину внезапного воодушевления. Не понимаю, что только что натворил. Не осознаю, что подписал всем смертный приговор.

Я ещё не знаю, что говорю с Хедой, которая так умело сыграла обречённую пленницу.

Ещё не знаю, что она та самая Лекса, которая разрушит всё, что мы пытались отстроить.

Потому я продолжаю говорить. Болтать, как последний грёбанный идиот.

***

Они сразу всё понимают.

Они понимают — и я осознаю это с потрясающей ясностью.

Они видят, как Хеда вызывает меня к себе. Знают, что я здесь оказался после пропажи из лагеря. Предполагают, что я виноват во всём этом, но не осмеливаются сказать ни слова. Желание вспороть себе горло в приступе дикого отчаяния и стыда становится почти нестерпимым.

Они не видели Кларк со дня нашего похищения, и я всё чаще думаю о том, что она не пережила тот сплав по реке. Сложно однозначно сказать, кому из нас больше повезло. Я безумно по ней скучаю, но даже рад, что ей не приходится проходить через то, что эти мрази творят с нашими девушками.

Чокнутые ублюдки.

В камере нас четверо, и я с тоской смотрю, как в углу друг с другом тихо переговариваются Финн и Джаспер. Они планируют побег, но боятся обсуждать его со мной. Они пытаются обсуждать взлом замка на двери нашей темницы едва слышно, но я всё равно разбираю почти каждое слово. Слишком тесно. Слишком мало места хоть для какой-то приватности. Наш четвёртый, Брэд, ковыряется в замке, опасливо поглядывая на меня.