Круговерть бытия

Скоро я обнаружил у себя склонность то и дело непроизвольно тянуться рукой к пистолету. Это могло возникнуть от привычки, выработанной в результате длительных упражнений. Но точно так же причиной могло послужить и едва уловимое чувство, о котором я не задумывался до сих пор, — чувство давнишней, тесной и неизбежной взаимосвязи между мной и оружием.

Учителя из бывалых казаков не могли нарадоваться моим успехами, делая по ходу тренировок дельные замечания.

Полковые умельцы, ревнители обычаев, прекрасные наездники и стрелки, сами постоянно тренировались в быстроте выхватывания пистолета из кобуры до тех пор, пока на больших пальцах у них не появлялись ссадины и мозоли, и которые, в глубине своей нервной системы, настойчиво вырабатывали безусловную привычку заканчивать любые, даже самые безобидные движения руки на уровне бедра или на нем самом.

Рука у этих мастеров перестрелок представляла собой нечто особенное. На ней никогда не носили перчатку, ее никогда не травмировали и не держали вне поля зрения или в неудобном положении. При этом ни один выстрел у них никогда не пропадал даром.

Из-за своего, еще детского развития, я предпочитал заниматься огнестрельным оружием. Но тренировался и в обращении с холодным, хотя мне еще и недоставало сил для уверенной работы с пикой и шашкой. В общем, казачья шашка имела что-то общее в приемах с пистолетом, так как основной упор тут тоже делался на быстрое выхватывания оружия из ножен и нанесения смертельного удара. Это все делалось слитно, одним движением.

Но силенок мне пока не хватало. Тот, кто разделывал хотя бы цыпленка, тот знает как сложно резать мясо, так как внутри есть еще и кости, и сухожилия. Обычный человек не сможет пробить тушу свиньи копьем, пикой или гарпуном. Даже твердо стоя на двух ногах на земле.

Казаки же могли наносить ужасающий воображение удар пикой на всем скаку и пронзали человека как букашку. Насаживали как поросенка на вертел. При этом часто удар наносился только одной рукой, так как вторая поводьями правила лошадью. Сила и сноровка тут требовалась неимоверная.

Не всякий мясник топором на колоде с первого удара перерубит тушу той же свиньи. Для казака развалить человека легкой шашкой пополам - пара пустяков. Некоторые умельцы, лихие рубаки обладали страшным, мастерским ударом с потягом, который получил в будущем название "баклановский". Человека им разрубают пополам наискосок, от плеча и до луки седла лошади.

Тренировки здесь проводились не на тростинках, а, для наработки силы, на туше человекообразного болвана, сделанного из мокрой, вязкой глины. Обычный человек при ударе тяжелой саблей изо всех сил мог вонзить оружие в глину глубиной в пару пальцев.

Мои же учителя легко перерубали эту глиняную фигуру наискосок, и при этом линия среза блистала, словно отполированная хорошим ювелиром. Я тоже так пытался, но сил моих пока отчаянно не хватало. Впереди еще был долгий путь.

В 1823 году все поняли, что в ближайшие пару лет война с турками не начнется и наш полк был отпущен на Дон. Я, проведя с полком шесть лет, уже стал тринадцатилетним подростком.

С 1823-го по 1825 г. жил в доме, занимался в хозяйстве, пахал землю, косил сено и пас домашних животных, продолжал свои боевые тренировки, но о грамоте моей не было речи.

Отец, сам человек мало грамотный, не счёл нужным проверить мои знания, а был отчего-то твердо убеждён, что его сын, пройдя такие знаменитые заведения, под руководством вышесказанных знахарей, стал большой дока, мастер читать и писать. На деле же выходило иначе: я не мог нормально подписать своей фамилии, а в книгах слова читал по слогам с величайшим трудом. В это время у меня появилась сестра.

Османская угроза все обострялась. Градус рос не по дням, а по часам. В преддверии войны, словно стая черных воронов заволновались гололобые - крымские татары. Их адат был прост: "Смерть гяурам!"

Они мечтали под шумок большой войны снова свершать свои кровавые подвиги: убивать, жечь, грабить и уводить в плен молодых женщин и детей. Им же безвинного человека убить, как мне воды попить. Гололобые - трусы известные, хоть и разбойники порядочные, всегда по волчьи норовят тяпнуть и наутек...

В 1825 году отец, в полку Попова, был командирован в Крым. Татары понимали только силу и еще раз силу. Казаки приговорили принять крутые меры по отношению к хищникам и о возмещении им тою же мерою: отвечать убийствами за убийства и за набеги платить такими же и даже еще более жестокими набегами.

К этому времени мне исполнилось пятнадцать лет, все свои недостатки во владении пикой и шашкой я давно ликвидировал, в джигитовке всегда был одним из первых и вообще превратился в справного казачка.

Отец взял меня с собой в Крым с зачислением в комплект полка. Ведь чем раньше ты начинаешь службу, тем быстрее ты достигнешь первого чина. А как я уже говорил, из меня старались сделать офицера.

Кроме того, мой батя рассуждал так. Без войны одурь возьмет, особенно нашего брата казака: народ у нас вольный, лихой, с бабами на печи прохлаждаться не любит, что ему без войны прикажете делать? Тем паче молодежи, подросткам казачьим, которым на деле учиться надо ремеслу военному, как им-то быть?

Ему один офицер когда-то рассказывал, будто у немцев все делается по науке, на все своя система имеется: взамен людей чучела понаделаны, их и рубят, и колят, а по его мнению, все эти немецкие хитрости это срамота одна. Ну, как ты будешь заставлять казака клинком, которым еще его прадед славу добывал, какое-то там чучело соломенное рубить, посудите сами?

Да, наконец, разве чучело можно до живого человека приравнять, у которого и мясо, и кости? К тому же живой человек стоять тебе на месте не будет, как чучело. Он либо от тебя бежит, либо на тебя, и в обоих случаях разная сноровка должна быть.

Догоняя, рубить надо так, чтобы главным образом из строя вывести, а ежели враг на тебя прет, ну, тут уже плошать не приходится: либо ты его, либо он тебя, а чучело что? Чучело так чучелом и останется, как ты его ни поверни. И скажите сами, разве мой батя не дело говорил?

Кроме того, ростом и фигурой я пошел в отца и в свои годы уже выглядел внушительным детинушкой, молодцом - кровь с молоком. В ближайшие же пару лет я угрожал превратиться в настоящего былинного богатыря. Так явственно дала всем знать природа, что я потомок доблестного рода.

Помимо этого, кое-какие деньги у нас теперь водились, так что сборы на службу, столь мучительные для простого казака, зачастую вынужденного для этого залазить в тяжелую долговую кабалу, для меня прошли относительно легко. И оружие и амуницию отец приобрел для меня справные. Так же он купил мне и двух молодых верховых коней, так что теперь я был молодцом "как с картинки".

Эти лошади были уже обучены для войны. Они прекрасно слушались команд, привыкли к шуму сражений, выстрелам и разрывам, не боялись запаха крови и вони сгоревшего пороха. Обладание такими прекрасными животными сразу поставила меня в привилегированное положение над основной массой простых казаков.

Но тут нарисовалась одна проблема на стезе моей карьеры. Я был довольно быстро произведен в урядники, стяжав себе среди своих сподвижников славу лихого джигита.

Мы ходко верхом продвигались по направлению к Крыму. Глядя на хладнокровие казаков, спокойную, самоуверенную посадку, нельзя было не восхищаться ими. Все до последней мелочи, до пригонки самого ничтожного ремешка показывало в них природных воинов, рожденных для войны и войною же воспитанных.

Словно тени, бесшумно следовали они один за другим. Ловко пригнанное оружие не бряцало, вымуштрованные кони шли спокойным, просторным шагом, не горячась и не тратя понапрасну сил. Доносилась удалая многоголосая боевая песня: "Донцы казаки воевать умеют..."

Еще во время начальной части нашего конного перехода, при доставшейся очереди дежурить по сотне, мне следовало при утреннем рапорте писать рапортички и подписывать их, но я не смог исполнить ни того, ни другого. Такой вот случился огромный конфуз. Эта неожиданная моя безграмотность сильно поразила отца. Батя позеленел, усы его обмякли. Он схватился за ногайку и сильно избил меня за обман.