Один

Слесарь затоптал окурок и, укладывась на постель, сказал:

-- Шабаш. Больше курить нельзя.

Голодали второй день.

Вчера время ушло шутя. В лихорадочном напряжении быстро пробежали часы до самой вечерней поверки. Младший, готовясь ко сну, весело похлопывал себя по тощему животу.

-- Авось гусь с капустой приснится... Или буженина. Вот и обед будет.

-- Да, буженина -- это... -- начал было старший, но замолчал и отвернулся носом к стене.

Утром слесарь развернул свою забытую тетрадь, сел писать. Писал до прогулки, ероша волосы и скрипя пером. Казаки, лежа, читали.

После полудня старший нервно заходил из угла в угол. Снял свой ременный пояс, провертел в нем новую дырку и опять надел, потуже. Младший предложил читать вслух.

-- Правда... Это развлечет. Что-нибудь по истории.

Нашли книгу и долго читали о том, как где-то в Италии, в конце средних веков, один герцог низверг с престола другого, а потом отравил третьего и женился на его вдове. Но все это было очень далеко и бледно и не заставляло напрягать мысли и внимание.

-- Как-то скучно написано... А что, завтра тоже будут такие же спазмы в желудке?

-- Нет, это, говорят, проходит. Напрасно мы гуляли. Лишние движения сильно истощают.

-- А семнадцатый гулял?

-- Можно справиться.

-- Да, ведь, он может быть, не голодает. Он ничего не ответил.

-- Если голодает, то ему труднее, -- в одиночестве. Нет примера перед глазами.

-- Да, один...

К вечеру младший лежал на своей постели, уткнувшись лицом в подушку, и упорно молчал. Слесарь держался бодро. Много хлопотал, чтобы получить известия о номере семнадцатом.

И почему-то, когда стало известно, что новый не только голодает, а даже не пьет воды, пролежал целый день на койке и не захотел говорить с помощником, -- всем сделалось веселее, и притупившееся уже сознание подвига вспыхнуло с новой силой.

Младший уверял, что теперь он чувствует себя совсем хорошо...

-- Никакого голода. Только небольшая слабость. Это совсем пустяки. Завтра не пойдем на прогулку.

На третье утро, после длинной и кошмарной ночи, проснулись с тяжелой головой, -- как будто, с похмелья. Еще не открывая глаз, прислушивались с своим чувствам, со смутной боязнью чего-то рокового, приближавшегося медленно, но неизбежно.

Но чувства голода почти не было. Только в груди и под ложечкой что-то ныло тупой и слабой болью, и эта боль была так нова и неожиданно-легка, что почти забавляла.

Слесарю с вечера долго не давала уснуть одна навязчивая мысль, и теперь она вернулась, копошилась в голове, настойчиво требуя разрешения.

Так как новый не пьет, то для него на седьмой день все может уже кончиться. А они, трое, через неделю будут еще живы. Даже, пожалуй, почти здоровы. Нельзя же простую слабость и эту тупую, незаметную боль считать за болезнь?

Казаки молчали, но слесарю казалось, что они думают о том же. Лица у них хмурились, и глаза тревожно бегали с предмета на предмет, а в самой глубине расширенных зрачков застыло выражение вопроса.

И никто не решался спросить первый.

Губы трескались. Жажда чувствовалась почти все время, а наполненный водой желудок не так надоедливо ныл. Поэтому часто подходили к баку с водой и пили маленькими, осторожными глотками.

Слесарь грыз ногти. Ему казалось, что до начала голодовки он сам был лучше, и воля у него была сильнее, чем теперь. Ну, ведь нужно же спросить?

Старший достал книжку.

-- Давайте опять почитаем про герцогов.

-- К черту...

На прогулку не пошли. И никто не прикасался к коробке с табаком. От первой же затяжки тошнило.

Перед часом обеда по коридору несколько раз простучали шаги старшего помощника, потом рысью пробежал куда-то кухонный надзиратель.

Повара, мерно топая ногами, пронесли тяжелые котлы со щами для уголовных. В дверной волчок потянуло легким, едва уловимым запахом разваренной капусты.

-- Пожалуй, лучше будет все-таки, покурить! -- вслух подумал младший и потянулся было к табаку, но в это время коридорный загремел замком, дверь открылась, и старший надзиратель внес в камеру большую миску с супом.

Слесарь побледнел.

-- Ведь вам, кажется, ясно было сказано, что мы не будем обедать.

Надзиратель сделал извиняющееся лицо, но под седыми усами у него прыгала и прорывалась наружу хитрая усмешка.

-- Не могу знать. По приказу господина начальника... Приказано обед оставить в камере. А супчик очень хорош. Извольте посмотреть.

Старший казак нагнул голову на толстой бычачьей шее и, прищурив глаза, медленно пошел к надзирателю. Слесарь угадал его намерение и уступил дорогу, чтобы не облиться брызгами горячего супа. Но надзиратель быстро отступил назад, поставил миску на пол, у порога, и, выскользнув в коридор, захлопнул дверь. Суп остался.

На его поверхности плавали, купаясь в жирном наваре, мелкие листочки свежей петрушки и ломтики поджаренного докрасна луку. Из самой середины выглядывал большой кусок говядины. И все ото очень хорошо пахло.

-- Дьяволы! -- сказал слесарь, тщетно напирая плечом на крепко запертую дверь. -- Так вот они на что надеются?

Старший нагнулся над миской и сочно, со звонким, чавканьем, плюнул туда, прямо на говядину.

-- Вот вам! Ешьте сами...

Младшему почему-то было немного жаль, что его товарищ плюнул. Но рот у него самого наполнялся тягучей слюной, и как будто чья-то посторонняя рука сжимала горло, так что становилось трудно дышать. Тогда он подошел и тоже плюнул, и, когда нагибался, то от вкусного, бесстыдно заманчивого запаха жирного супа ему сделалось почти дурно.

-- Пусть так он и стоит здесь! -- решил слесарь. -- Будет видно, что мы к нему не притронулись.

До позднего вечера метались по камере. Заниматься не могли, потому что каждая прочитанная фраза сейчас улетала из памяти. Зато фантазия работала с непривычной рельефностью, и наяву грезилось что-то, похожее на лихорадочные сны.

Проходивший с поверкой младший помощник только взглянул в волчок и пошел дальше.

Суп остыл, подернулся некрасивой сероватой корочкой. Теперь от него почти не пахло, не должно было пахнуть. Но запах, острый и крепкий, все-таки стоял в камере, наполняя рот слюной и сжимая горло нервными схватками.

Торопливо разделись после того, как вся тюрьма уже совсем затихла.

Младший взглянул из-под одеяла и несмело сказал:

-- Хорошо было бы вылить это. Право, раздражает.

-- А ну! Пусть остается! -- ответил слесарь и почему-то очень рассердился на младшего, который опять спрятался с головой под одеялом.

Фитиль в лампе был привернут. Она горела неровно, и тревожно мигала косым язычком пламени.

Когда младшему сделалось очень душно, он откинул одеяло до пояса и, не поворачивая головы, скосил глаза на соседа. Слесарь, должно быть, уже спал. Ровно дышал и слегка посвистывал носом.

Направо старший казак часто ворочался, вздыхал тяжело и чесался. Пробормотал сердитым полушепотом:

-- Клопов опять развелось... Нужно будет заказать кипятку и выпарить...

-- Да, клопы! -- согласился младший. Осторожно потянул носом и почувствовал, что суп все еще пахнет. Легко, чуть-чуть: смесью лука, петрушки и застывшего жира. Вот, если бы...

Старшему что-то почудилось. Он спросил сонно и по-прежнему сердито:

-- Ты что говоришь?

Младший покраснел и натянул на себя одеяло.

-- Нет, я ничего.

-- Дурацкая у тебя привычка, -- бормотать по ночам. Мешаешь.

Привернутый фитиль все мигал одним краем. Полосы тени на стене подпрыгивали и как будто тоже дразнили.

Глухой ночью, почти под утро, когда серые переплеты решетки совсем почернели на светлеющем небе, младший осторожно, затаив дыхание, сполз с постели. Спускался на пол ногами вперед, извиваясь, как змея, всем своим худощавым телом. На четвереньках прополз до миски, присел над нею и замер. Вот тут, совсем близко, у самого рта, есть пища, сытость. Горло несколько раз подряд жадно проглотило слюну, и скулы ныли, как от зевоты.