Один

После этого совсем не хотелось уже говорить. Уснули.

* * *

Зажили втроем. Вместе читали книги и объясняли друг другу непонятные места. Но кое-чего не могли понять и жалели, что не у кого спросить.

-- Вот, посадили бы к нам какого-нибудь старика. Настоящего, из нелегальных. Он бы нам рефераты читал... по тактике и программе.

-- Да! -- вздыхал рабочий. -- Это вышел бы... университет. А то мы сами все крутимся вокруг одного и того же места. Из своих собственных мозгов выматываем... Скучно.

Иногда лень приходила полосой. На целую неделю забрасывали занятия. Курили до одури, валялись на жестких постелях, заложив руки за голову. И в камере делалось так тихо, что слышно было, как гудят и вьются в окне мухи и звенят внизу, за окном, кандалы выведенных на прогулку каторжан.

Потом опять хватались за работу. Слесарь неуверенным, крупным почерком писал в своей тетради что-то длинное, аккуратно разделенное на главы. Никому не давал читать эту рукопись и, когда писал, нарочно пошире расставляя локти. Над ним смеялись.

-- В конторе, все равно, читают.

-- Пусть читают. Разве там люди?

От недостатка движения ныли молодые мускулы, кровь тяжело билась в висках, -- особенно, когда на дворе был сильный дождь и, поэтому, не ходили на прогулку.

Тогда поднимали возню. Бросали друг в друга подушками и мягкими войлочными туфлями, потом схватывались и боролись на широких нарах, так что трещали и расползались доски. Искренно радовались, когда старший казак, плотный и мускулистый, с круглым светлым затылком, оказывался внизу. Его прижимали и тискали, пока у всех троих рубахи не промокали насквозь от пота, и сами собою разжимались обессиленные руки.

* * *

Младший казак завел в своей тетради календарь. В аккуратно разграфленных столбцах проставил цифры. Из четырех столбцов получался месяц. Потом еще четыре столбца -- и опять месяц. Каждый вечер, перед поверкой, зачеркивал одну цифру. Но с этим календарем время пошло еще дольше.

И, так как страницу нельзя было вырвать, казак густо замазал ее чернилами.

Нашли новое развлечение, -- ссоры. Старший два дня не разговаривал со слесарем и старался даже не смотреть в его сторону, потому что тот кинул ему шутя, в разговоре, насмешливую казачью кличку:

-- Куркуль!

Работали, ленились, ссорились. Но это разнообразие было монотонно, как щелканье маятника, и повторялось все в той же одинаковой, строгой последовательности, как римские знаки на циферблате.

И лица у всех троих были по-прежнему припухшие, землисто-серые, с зеленоватым оттенком около рта и под глазами.

Кормились плохо. С воли приносили в тюрьму мало денег, потому что там, на воле, тоже перебивались кое-как и брали в долг бумагу для печати.

Поэтому постоянно хотелось есть. На полученные с воли гроши покупали белый хлеб, яйца, вареную колбасу с ярко-красной, намазанной фуксином оболочкой. А к концу недели, перед следующей "выпиской", сидели уже на одном казенном обеде и сердито жевали коловший язык и десны, непросеянный черный хлеб.

В такие дни всегда бывали мрачны и раздражительны. Нюхали брезгливо и подозрительно железные, плохо вылуженные миски с казенным супом и жаловались, что от мяса опять пахнет.

Откуда-то пришла сенсационная новость:

-- Начальнику тюрьмы, в виду крупных военных расходов, приказано соблюдать экономию. Поэтому будут кормить еще хуже.

Негодовали.

-- Ну, уже это... Это -- черт знает, что! И так животы болят от всякой тухлятины. И потом, разве это суп? Посмотрите: совсем белый и прозрачный, как вода... Будем протестовать.

Политическим давали "улучшенную" пищу, которая готовилась для больницы. И жирный начальник очень часто находил случаи, чтобы напомнить:

-- Это делается в виде особого снисхождения. Но в случае малейших беспорядков, я немедленно переведу на общий паек.

* * *

Привезли нового. Доставили его в тюрьму ночью и на извозчике, а не пешком, как приводили других из участков.

Дня два его прибытие оставалось тайной, и только на третий парашник, уголовный, выбрал удобный момент и шепнул политическим в дверной волчок:

-- Сидит внизу, в семнадцатом. Черненький, с бородкой и очки носит. Синяя рубаха и серый пиджак.

В большой камере долго обсуждали вопрос, -- как вступить в сношения с новым. Выручил тот же парашник. При его посредстве передали новому записочку, написанную карандашом на клочке папиросной бумаги.

Ждали ответа с захватывающим нетерпением. Кто? Откуда? По какому делу?

Догадывались, что старый работник и по большому делу, но этого было мало. Хотелось также знать точно, как он выглядят с лица и какая у него походка во время прогулки.

Ответ, написанный на оборотной стороне той же записки, пришел скоро. С трудом разобрали несколько наскоро набросанных слов, размазавшихся в кармане парашника. И совсем не были удовлетворены полученными сведениями.

Новый сообщал, что арестован в поезде. Посылал привет -- и только. Тайна не разъяснилась.

Каждый день в большой камере говорили о новом, -- догадывались, стар он или молод, долго ли просидит. Начальник совсем некстати посадил парашника в карцер, а назначенный на его место боялся подходить к политическим.

Однажды слесаря водили в контору получать письмо и на обратном пути, издали, он увидел нового.

Новый гулял. Шел по двору твердо утоптанной дорожкой, низко наклонив голову и запрятав руки в карманы. Слесарь успел разглядеть только его согнутую спину и ровную, медленную походку. Сказал было: "Здравствуйте!" Новый не расслышал и не обернулся.

Потом слесарь рассказывал товарищам, что у нового есть уже много седых волос на затылке и что, должно быть, он очень скучает.

В другой раз старший казак встретился с новым в коридоре, лицом к лицу, так что они успели подать друг другу руки и поздороваться. Рука у нового была маленькая, сухая и горячая, как у больного.

Когда надзиратели с воркотней и недовольными окриками разводили их по камерам, новый улыбнулся казаку ласково и немного жалобно. Затем он еще раз кивнул головой и скрылся за углом коридора, все такой же сгорбленный, невысокий и с выглядывающими из-под шляпы прядями черных, слегка седеющих волос.

* * *

Номер семнадцатый -- близко от большой камеры, где заперты трое. Пройти шагов десять от дверей этой камеры до угла коридора, спуститься по узкой железной лестнице, потом завернуть направо и отсчитать четвертую дверь.

Двери все одинаковые, но над ними густой черной краской грубо написаны разные номера. Под номером семнадцатым кто-то нарисовал углем по штукатурке веселую рожицу с длинным носом и рожками. Рисунок затерли, но он, все-таки, просвечивает, и черная цифра в его соседстве тоже выглядит весело.

Новый был небольшого роста, но когда широко разводил руками, то касался концами пальцев двух противоположных стен своей камеры. А в длину умещалось целых восемь шагов и, поэтому, камера, со своим закругленным потолком, совсем походила на гроб.

Новый целыми днями лежал на койке, заложив руки за голову, и смотрел вверх. Глаза у него редко мигали и блистали так же стеклянно, как оправленные в дешевую никелевую оправу очки.

Когда с шумом и скрипом поворачивалась дверь на своих огромных, тяжелых петлях, новый вздрагивал всем телом и быстро поднимал голову. Потом, как будто успокоенный, опять опускал ее на подушку, и глаза по-прежнему глядели неподвижно и стеклянно.

Ел он мало и неохотно, но пил много, жадно глотая холодную воду с сырым запахом колодца. На чай и сахар у него, должно быть, не было денег.