Страница 25 из 57
Вот это сочетание — лес, озеро, свежесть мглистого дня и палый лист осины, лежащий на воде «как драгоценность, небрежно брошенная юной осенью»,— и вызвала сожаление писателя о том, что ни при каких условиях человек не сможет передать очарование этого дня.
Общение с природой — счастье; очарование дня рождает очарование чувств, больше того, глобальнее — очарование души. «Голубеет тихий свет, едва приметный блеск поднимается к небу». Свет — тихий, блеск — поднимающийся к небу; тут мало вчитаться, нужно вчувствоваться в каждое определение, чтобы понять, чем так необычен и прекрасен изображенный писателем день.
Впрочем, каждый день на кордоне богат чудесами цвета, света, звуков, запахов. «А среди дня и река и леса играли множеством солнечных пятен — золотых, синих, зеленых и радужных. Потоки света то меркли, то разгорались и превращали заросли в живой, шевелящийся мир листвы» (стр. 370).
«Полет птиц разрезал этот искристый воздух: он звенел от взмахов птичьих крыльев». Искристый воздух еще и звенит!
Лесные запахи. «В них смешивалось все: дыхание можжевельника, вереска, воды, брусники, гнилых пней, грибов, кувшинок, а может быть, и самого неба... Оно было таким глубоким и чистым, что невольно верилось, будто эти воздушные океаны тоже приносят свой запах — озона и ветра, добежавшего сюда от берегов теплых морей» (стр. 371). Теперь к искристости и звону воздуха прибавились еще запахи.
Ясность, чистота, глубина — неба, озера, воздуха, запахов — определяют мелодию этого лирического рассказа. А тема его шире, значительнее. Те же свойства — ясность, чистоту, глубину — писатель увидел и в людях, что живут в этом краю. Тут не только любование прелестью родной стороны, но и преклонение перед ней. И рассказ взлетает к обобщению:
«Тургенев говорил о волшебном русском языке. Но он не сказал о том, что волшебство языка родилось из этой волшебной природы и удивительных свойств русского человека.
А человек был удивителен и в малом, и в большом: прост, ясен и доброжелателен. Прост в труде, ясен в своих размышлениях, доброжелателен в отношении к людям. Да не только к людям, а и к каждому доброму зверю, к каждому дереву» (стр. 371).
Так выражена глубинная тема рассказа: его пейзажа, пронизанного светом и ясностью, встреч с обитателями края — людьми ясными, простыми, доброжелательными.
Но не этой высокой нотой кончается рассказ. Он кончается ночным пейзажем, песней девушек и, после сна на сеновале,— тихим, светлым прощанием с кордоном. «Лесной край уходил в нежную мглу, рядился в прощальный туман. И с переливчатым звоном протянул высоко над нами первый косяк журавлей» (стр. 374).
Заключительный аккорд дан в тональности всего рассказа, лиричного — с высоким небом, торжественным лесом и светлой чашей озера, с ночами, омытыми лунным светом, и днями с искристым воздухом. Дремучий светлый край! Сказочный! Колдовской! И совершенно реальный...
Неисчерпаем скромный Мещорский край для художника. Радостно писателю все снова и снова приобщаться к нему и приобщать читателей, делиться с ними своим счастьем.
Совсем небольшой рассказ «Ильинский омут» — всего девять страниц. Но очень емкими оказались его страницы. «Ильинский омут» — рассказ-монолог, объяснение в любви к родине. Именно «объяснение» — любовь мотивирована. Начало рассказа, своего рода предисловие к нему, посвящено сожалениям. Их много, больших и малых. «Наряду с самым сильным сожалением о быстротечности времени есть еще одно, липкое, как сосновая смола. Это — сожаление о том, что не удалось — да, пожалуй, и не удастся — увидеть весь мир в его ошеломляющем и таинственном разнообразии» (т. 7, стр. 547).
Весь мир нужен писателю — это так естественно в молодости, это так трогательно, так жизнеутверждающе, когда пишется на восьмом десятке лет!
Писатель объясняется в любви к одному «из неизвестных, но действительно великих мест в нашей природе». На слове «великий» писатель настаивает; оно применимо, пишет Паустовский, не только к событиям и людям, но и к некоторым местностям нашей страны, России. Это место — Ильинский омут — ничем не знаменито, оно «просто выражает сущность русской природы».
То, что показано всей атмосферой, всеми пейзажами и портретами персонажей «Кордона «273», здесь названо — места эти «благостны, успокоительны». Мастерство словесного пейзажа, изображенного во всей его сложности, мастерство анализа пейзажа рождает у читателя синтетическое его восприятие.
Сравнение пейзажа Ильинского омута с другими — итальянскими, французскими, корсиканскими — призвано убедить в неповторимости пейзажа среднерусского.
Главная прелесть, говорит Паустовский, «в открытом для взора размахе величественных далей». Одна из интереснейших находок писателя в этом рассказе — деление пейзажа на шесть зрительных планов, шесть далей. И каждая выдержана «в своем цвете, в своем освещении и воздухе».
На первом плане — сухой луг. Он не однотонен. Среди травы — конский щавель цвета густого красного вина, а дальше, в пойме реки,— бледно-розовая таволга.
На втором плане — ивы и ракиты, «как шары серо-зеленого дыма», а вода в реке струится «живым журчащим блеском». Интересное и своеобразное сочетание — блеск журчит, потому к блеску стало возможным применить определение «живой».
На третьем плане «подымались к высокому горизонту леса». Они похожи «на горы свежей травы, наваленные великанами». В этом сравнении скрыто присутствует цветовое определение — леса цвета свежей травы. По теням и оттенкам цвета можно догадаться, «где скрывается бездонный провал. В провале этом, конечно, пряталось заколдованное озеро с темно-оливковой хвойной водой». Догадка о заколдованном озере придает пейзажу сказочный характер. Художник видит и сообщает читателю даже цвет невидимого озера — темно-оливковый.
Три плана названы. Дальше «номеров» в тексте пет, но три оставшихся плана перечислены, и всем, кроме одного, даны цветовые характеристики.
В разрывах лесов — поля ржи, гречихи и пшеницы «лежали разноцветными платами [...] теряясь во мгле».
«В этой мгле поблескивали тусклой медью хлеба». А за хлебами (тут внезапный скачок к существующему, но непосредственно не видимому, воображенному художником.— А. И.) «лежали, прикорнув к земле, сотни деревень. Они были разбросаны до самой нашей западной границы. От них долетал — так, по крайней мере, казалось — запах только что испеченного ржаного хлеба, исконный и приветливый запах русской деревни». Воображаемый цвет здесь замещен воображаемым запахом. Это и есть тот единственный план без цветовой характеристики, о котором я упоминал.
«Над последним планом висела сизоватая дымка. Она протянулась по горизонту над самой землей. В ней что-то слабо вспыхивало, будто загорались и гасли мелкие осколки слюды. От этих осколков дымка мерцала и шевелилась. А над ней в небе, побледневшем от зноя, светились, проплывая, лебединые торжественные облака». Особенность этого плана — в нем дано движение: дымка шевелилась, облака проплывали.
Но дальше — после отступления, о котором речь впереди,— оказывается, что за последним планом есть еще один: «На самом дальнем плане, на границе между тусклыми волнами овса и ржи стоял на меже узловатый вяз. Он шумел от порывов ветра темной листвой». Но ведь и шум листвы воображаемый! Его нельзя услышать — вяз на самом дальнем плане.
Структура рассказа сложна. Его монологическая форма открывает простор для воспоминаний рассказчика, ассоциативно связанных с изображением Ильинского омута. Первое воспоминание — о мельнице в степях за Воронежем. О ее жерновах писатель вспомнил, когда несколько лет спустя увидел голову египетской царицы Нефертити, высеченную из такого же камня.
От Нефертити — возвращение к мельнице, но уже не воронежской, а к мельнице Альфонса Доде. Сравнение — в пользу воронежской, «потому что Доде жил в каменной мельнице, а наша была деревянная, полная милых запахов смолы, хлеба и повилики, полная степных поветрий, света облаков, перелива жаворонков и цвиканья каких-то маленьких птичек — не то овсянок, не то корольков» (стр. 551—552). Тут опять смелые, свободные определения — реальные (запахи) совмещаются с метафорическими (мельница, полная света облаков). Своеобразна и мотивировка описания мельниц: на Ильинском омуте мельницы не было. «И это очень жаль, потому что ничто так не идет к русскому пейзажу, как эти мельницы». «Эти» — то есть ветряные и водяные.