Природа. Дети

Приближающаяся гроза застает двух молодых героев повести в овраге.

«Коля тащил Анфису по крутому обрыву, хватался за колючий терновник, изодрал руки. Вверху уже все ревело. Взглядывая на край обрыва — далеко ли еще взбираться,— Коля один только раз увидел солнце. Но лучше бы он не видел его совсем. Оно было косматое и так дымилось, будто ветер запустил его, как волчок, с чудовищной скоростью и от солнца отрываются и улетают вместе с бурей клочья мрачного пламени [...] Там, наверху, в разъяренном небе, летела тьма. Последние остатки света ветер гнал впереди урагана. В полях они были, должно быть, еще видны, эти быстро меркнувшие кровавые отблески во всклокоченных далях» (стр. 42—43).

Все ревело, ветер запустил косматое солнце, как волчок, ветер гнал остатки света впереди урагана, «кровавые отблески во всклокоченных далях», и «небо раскололось вдребезги ветвистой струей огня».

Вдребезги расколотое небо!

Сколько гроз, ливней, молний описал Паустовский — и ни разу не повторился! Некоторые соответствия, впрочем, можно найти. В «Колхиде» перед фёном «мутное солнце неслось по вершинам белых деревьев»; здесь — ветер запустил косматое солнце, как волчок. Но ведь и в самих грозах, хотя бы на разных широтах, достаточно много общего. Удивляться приходится как раз тому, что в каждой изображенной грозе Паустовский находил черты «индивидуальные», присущие только ей.

Коля с Анфисой попадают в опасное положение, потому что приближение ливня застает их в овраге. Эмоциональное напряжение эпизода работает на публицистическую задачу этой части повести — показать необходимость борьбы с оврагами. Ей и собирается посвятить свою деятельность молодой лесовод Коля Евсеев.

Изображение приближающейся грозы предваряется подробным сообщением о вреде оврагов. Драматична ситуация воображаемая — герои благополучно успели выбраться до дождя. Описывается, какая опасность грозила Коле с Анфисой, если бы хлынул ливень, пока они на дне оврага.

Тут как будто я допускаю нелогичность. Ведь Невская с капитаном Чопом в «Колхиде» тоже не погибли во время фёна. Но разница есть — и очень ощутимая.

В «Колхиде» драматизм описания чрезвычайно сгущен в духе экзотичности всей повести — достаточно вспомнить характер глаголов, определений и эпитетов, которые я цитировал. Здесь же косматое солнце и клочья мрачного пламени — не предмет любования героев и автора. Вряд ли в строе «Колхиды» было бы возможным или уместным сообщение автора — «Коля один только раз увидел солнце. Но лучше бы он не видел его совсем» (курсив мой.— А. И.). А в «Колхиде», когда приближается фён, Невская крикнула: «Здорово!» Хотя вся направленность «Колхиды» — пересоздание климата края (также как направленность «Повести о лесах» — охрана и увеличение лесных богатств страны), развернутые изображения грозных сил природы увлекают автора и, вслед за ним, читателей сами по себе. Там описаниям буйств природы посвящены главы, десятки страниц, а в «Повести о лесах» — меньше страницы. Разница существенная!

Драматический акцент автор переместил здесь с изображения грозы на ее последствия для людей. Коле с Анфисой только грозила опасность. А отец Анфисы — страстный садовод — с тревогой следил, как подбирается овраг к его великолепно ухоженному саду. Гроза, которая чуть не стоила жизни Анфисе и Коле, убивает отца Анфисы. Половину сада ливень смыл в овраг. Пытаясь спасти другую половину, он, торопясь, из последних сил, копает канаву к соседнему оврагу, чтобы туда ушла вода. Но это не помогает. Гибнут яблони и клумбы — дело всей его жизни, гибнет и сажавший, пестовавший их садовод. Он переработался, у него прободение язвы, и операция не спасает. Отец Анфисы — жертва разрастания оврагов.

«Повесть о лесах» писалась, когда память о бурных и трагических годах Отечественной войны была еще очень свежа. Погибшие в пламени войны и вырубленные фашистами огромные массивы лесов предстояло восстановить. И необходимо было бороться с разрастанием оврагов, съедавших плодородную почву, после войны уже далеко не всюду защищенную лесами. Паустовский всегда жил заботами и радостями родины. Забота выражена в «Повести о лесах» страстной пропагандой восстановления могучих лесных массивов и лесных полос, защищающих почву от эрозии.

Радость, порожденная тем, что перестали греметь несущие смерть и увечья орудийные залпы, рваться бомбы и мины, выражена тишиной, спокойствием пейзажей. Спокойствие «исходило, казалось, от бледных далей, примолкшего вечера и от луны, что косо поднималась над лесом и светила прямо в глаза» (стр. 81). На той же странице читаем — «спокойно горит звезда».

Но спокойствие прерывается еще одним драматическим эпизодом — снова грозы, которая на этот раз вызвала лесной пожар.

Тему оврагов Паустовский разрабатывает в повести самыми разнообразными средствами — в том числе и выходящими за рамки художественного повествования. В «Кара-Бугазе» и «Колхиде» познавательные сведения входили в текст естественнее, не врываясь инородным телом в стилистическую структуру повести. В этом отношении написанная уже зрелым писателем «Повесть о лесах» оказалась, на мой взгляд, менее удачной.

Вот характерная реплика одного из действующих лиц: «Да, овраги...— задумчиво сказал Смышляев.— Сколько этим ливнем погубило земли! Я уже выяснил, что здесь каждый год ливни смывают в овраги пять тонн плодородной земли с гектара. Это дает недобор хлеба с каждого гектара примерно в три центнера» (стр. 49). Фраза как будто из учебника или научно-популярной книги. А произносится она на поминках садовода, после похорон. Такие стилистические перебои появляются несколько раз на страницах повести.

После темы оврагов вступает тема распределения воды в природе. Мелеет река. В диалоге капитана речного парохода, севшего на мель, с бакенщиком выясняется, что река обмелела, потому что лес свели.

На этом пароходе едет Анфиса, едет и писатель Леонтьев. Паустовский доверил этому герою передать нам некоторые свои, авторские размышления — прежде всего глубокую внутренюю связь своего душевного состояния и своего искусства с природой.

Леонтьев всю жизнь мучился тем, «что не в состоянии был с полной силой выразить себя, мучился сознанием, что может и должен написать замечательные и нужные людям вещи» (стр. 51). Можно было бы предположить, что эти слова сказаны и о себе (вспомним «нет слов, чтобы описать...» в «Черном море»). Можно, но вряд ли нужно: неудовлетворенность сделанным, сознание неполноты самовыражения в искусстве свойственны едва ли не каждому подлинному художнику, будь он писатель, живописец или музыкант. Эта тревога и это мучение чужды только ремесленникам в искусстве.

Леонтьев временно заменяет больного объездчика лесного кордона. Вот он просыпается утром в сторожке, где поселился. Осуществилась его мечта о том, «чтобы испытать редкое для горожанина состояние затерянности среди природы». Проснувшись в первое свое утро в сторожке, он, не открывая глаз, прислушивается к звукам.

«Так-так, так-так! — торопливо стучали над головой ходики. Потом звонко, одним дыханием протрещал сверчок и замолк.

Эти звуки существовали рядом. А за стеной избы — где-то далеко-далеко — проходил непрерывный гул, медленный, похожий на рокотание моря. Там шумел лес» (стр. 84).

Разделение на звуки «рядом» и «далеко-далеко» снова убеждает в том, что сочетание звуков крупного и общего плана у Паустовского сознательно — это один из свойственных ему способов словесной зарисовки пейзажа.

Потом перечисляются простые утренние дела одинокого человека, осваивающего новое лесное жилье. Обстоятельность, неторопливость описания создает ту атмосферу спокойствия, душевного отдыха, которые и характерны для этой главы, названной «Глухомань». Здесь даже «звезды одиноко горели над соснами».

Краски, освещение, конечно, тоже изображены, но во временном и пространственном (в две страницы) разрыве с описанием звуков. Леонтьев вспоминает ночью цветовые впечатления, полученные днем: под ногами розовый вереск, на озере — желтые кувшинки, непролазную гущу дикой малины, усыпанной ягодой.