Чёртов палец

Обе дамы от удивления выпрямились на стульях.

— О, вы очень любезны, господин Навроцкий! — воскликнула госпожа Янсон. — Но мы не хотим обременять вас нашими заботами. И потом… ведь мы едва знакомы.

— Уверяю вас, это не составит мне никакого труда.

— Нет-нет, вы слишком любезны…

— Вы можете приехать в Петербург вместе с вашей дочерью…

— Навряд ли это возможно, — возразила госпожа Янсон уже не так уверенно. — Впрочем, мы подумаем…

Навроцкий вытянул из кармана жилетки небольшие золотые часы, заигравшие при открытии крышки вальс Шопена (Второй вальс шестьдесят четвёртого опуса), — подарок матери в день окончания университета — и, проверив час, начал прощаться.

— Ну что ж, мне пора, — сказал он, вставая. — Очень рад был познакомиться. Надумаете в Петербург — милости прошу.

Он положил перед госпожой Янсон свою визитную карточку и, повернувшись к Лотте, протянул ей по-дружески руку. Лотта слегка привстала и, ответив на рукопожатие князя, подарила ему прелестную улыбку.

— У вас польская фамилия, не правда ли? — спросила госпожа Янсон, взглянув на карточку с золотым тиснением.

— В нас, русских, много кровей течёт. Мой прапрадед был из польских шляхтичей — отсюда и фамилия. А вот предок мой по материнской линии был мордовским князем.

— О! — воскликнула госпожа Янсон так, словно мордовский князь был императором вселенной.

— Я, вообще-то, космополит и вас, шведов, люблю, хоть вы и напроказничали под Полтавой, — улыбнулся Навроцкий. — Впрочем, мы задали вам тогда жару.

Дамы рассмеялись. Лотта впервые показала князю свои глянцевые зубки и ямочки на щеках.

— До свидания, мадам! — поклонился Навроцкий и, как ребёнку, подмигнул Лотте.

— Какой интересный мужчина! — сказала госпожа Янсон дочери, прищурив подслеповатые глаза и глядя через окно вслед удалявшемуся князю.

Лотта слегка зарделась и, взяв из рук госпожи Янсон визитную карточку с изящной надписью на русском и французском языках, о чём-то мечтательно задумалась…

3

Навроцкий возвращался на дачу такой же бодрой походкой, какой пришёл в город. День был теплый, солнечный, по-настоящему летний, но не жаркий. Настроение у него было превосходное. Он как будто забыл на время о своих петербургских делах. Перед глазами у него стоял образ юной Лотты: вот она сидит на берегу озера за мольбертом, вот лёгкое платье скользит вдоль её стана и падает в траву, вот заходит она в озеро и медленно плывёт прямо к нему, вот садится за столик кофейни уже в другом платье и в другой шляпке, из-под полей которой на грудь её тянется длинная светлая коса. Всё это казалось Навроцкому чем-то невозможным. Ведь ещё вчера ничего этого не было! И как могло случиться, что встретил он её дважды за один день? А и правда, её ли видел он рано утром на озере? Не было ли это видением, галлюцинацией? Уж не русалка ли собственной персоной явилась ему?

На середине пути его нагнала коляска. Он посторонился.

— Да мы никак соседи, господин Навроцкий? — услышал он голос госпожи Янсон. — Подсаживайтесь к нам.

Он хотел было отказаться, но из вежливости согласился и, забравшись в коляску, очутился рядом с Лоттой. Госпожа Янсон снова принялась с увлечением рассказывать об их петербургской жизни. Навроцкий ограничивался короткими фразами, лишь изредка задавая вопросы для поддержания беседы. На неровностях лесной дороги, когда коляска подпрыгивала или наклонялась, он чувствовал прикосновение тела молодой девушки, и тогда у него по коже пробегали приятные мурашки. Этих мурашек ему было стыдно, но справиться с ними он был не в состоянии. Он рассеянно слушал госпожу Янсон и временами поглядывал на Лотту, сидевшую молча и не решавшуюся повернуть головку в его сторону. Ему хотелось спросить её — что она рисовала на берегу озера, была ли там вообще, но признаться в том, что видел её, он не осмелился.

Вскоре дамы свернули на боковую дорогу, и Навроцкому пришлось покинуть коляску, чтобы проделать остаток пути пешком. Настроение его переменилось, его охватило какое-то смутное беспокойство, но природу этой внезапной тревоги он не мог себе объяснить — только казалось ему, что вместе с коляской, скрывшейся за пролеском, ускользнуло от него и что-то трогательное и таинственное, хрупкое и призрачное, как само счастье..

Вечером, удобно устроившись на постели с записной книжкой и карандашом, он принялся размышлять о делах и строить планы, но вскоре почувствовал, что не может сосредоточиться; мысли его начали путаться, неясные картины и образы постепенно завладевали мозгом: утренняя рыбалка и пешая прогулка сделали своё дело.

Эта женщина с распущенными волосами… Кто она? Почему она так странно смотрит на него из-за ствола раскидистого вяза? Она зовёт его? Да, она машет ему рукой, она зовёт его. Надобно подойти к ней, увидеть её лицо. Но что это? Почему она ускользает от него? Ему непременно нужно разглядеть её лицо. Он идёт за ней через лес, он бежит. Почему он не может приблизиться к ней? Он видит её волосы, гибкое тело, просвечивающее через тонкую ткань сорочки, но яркая, противная луна не позволяет ему различить её лицо. Почему она зовёт его? И почему он не может её настичь? Проклятая луна! Проклятая тень! Ему удаётся разглядеть её волосы: они длинные и тёмные, как зимняя петербургская ночь. Нет, показалось — они светлые, совсем светлые. Он бежит за ней всё быстрее и быстрее, ветки деревьев рвут на нём одежду, раздирают в кровь кожу. Но что это? Между ними разверзается пропасть. Он не в силах остановиться. Он летит в эту пропасть. Это конец! Смерть!

Разбудил его собственный крик Оправившись от охватившего его страха, поняв, что всё это только сон, он посмотрел на часы. Было уже за полночь. Он открыл окно спальной комнаты, и перед ним предстало озеро, освещённое лунным светом. Луна была полной и такой огромной, какой он никогда раньше не видел. Через всю поверхность озера мерцающей серебряной стрелой, направленной остриём прямо в него, протянулась гигантская лунная дорожка. «Дивно!» — проговорил он невольно вслух. Он успокоился, закурил сигарку и попытался вызвать в памяти запечатлевшийся в детстве образ дяди, но воспоминания его были слишком скудны. Припомнил он только, что дядя несколько раз приезжал к ним в имение, был всегда весел и брал его с собой на рыбалку. Последнее обстоятельство вызывало неудовольствие матери и неописуемое ликование маленького Феликса. Вспомнились ему и какие-то недобрые слова матери, сказанные в адрес дяди, и громкие их ссоры, отзвуки которых через открытое окно долетали до него, занятого своими детскими играми во дворе усадьбы. «Как славно дядя мог бы коротать здесь старость», — думал он, закрывая окно и укладываясь снова в постель.

Глава третья

1

Навроцкий так увлёкся рыбалкой, что вместо одного дня провёл на даче целую неделю, и эта неделя вполне заменила ему поездку в Европу: нервы его отдохнули, он чувствовал себя посвежевшим. Последние дни августа, когда к летнему теплу начинал примешиваться первый осенний холодок, были его любимым временем года. В эту пору он обнаруживал в себе какую-то особенную приподнятость и весёлость, способность по-новому смотреть на вещи. Здесь, в глуши, сидя в лодке с удочкой, он вдруг осознал всю необязательность того, чем занимался и жил в Петербурге. Биржа, акции, телефонные компании и картонные фабрики утрачивали здесь свою важность, были чем-то лишним, ненужным. Эта скромная дача, где умиротворилась его душа, казалась ему теперь гораздо более ценным приобретением, чем дорогая квартира в самом центре Петербурга, стоившая в денежном измерении во много раз больше.

Но пришла пора возвращаться домой, и вскоре он сидел в тёмно-синем вагоне первого класса петербургского поезда. Быстро полетели верста за верстой. Балы, театр, вечера у Ветлугиной — вот что большей частью занимало его мысли. К этому предвкушению приятных сторон петербургской жизни прибавлялась, однако, тревога по поводу сложного положения, в которое он попал из-за желания заняться делом и операциями на бирже, что отнюдь не было первой необходимостью для него — в будущем владельца нескольких поместий, должных перейти к нему по наследству и вполне способных обеспечить своему хозяину безбедное существование. Продать пару земельных владений было бы, очевидно, делом понадёжнее, чем пускаться в прокладку железных дорог, а тем паче помещать деньги в какие бы то ни было акции. Но если уже какая страсть овладевала им, то остановить его могла только другая страсть, ещё более сильная. Уж больно захотелось ему прослыть успешным промышленником и предпринимателем и, как честолюбиво, но вполне искренне думал он, сделать собственный вклад в экономическое процветание России. «Разве это не достойнее, чем проживать дворянские гнёзда предков?» — спрашивал он себя. Мудрые советы не браться за то, в чём ровным счётом ничего не понимаешь, его не остановили. Два имения, уже перешедшие к нему после смерти отца, были им проданы, а вырученные за них деньги пущены в оборот. Но, несмотря на это своё усердие, он не любил слишком много думать о деньгах и все дела поручил молодому, подававшему надежды и горячо рекомендованному ему графиней Ивану Карловичу.