Чалдоны

Недобитки… Пара дворов — вся деревня. Занесли ее на административную карту района в годы раскулачивания. По решению карлика с вороньими лапками — председателя комбеда Мышкина, ободранных догола Кормадоновых и Москвитиных вывезли из деревни Еловки на ходившем ходуном плоту и выбросили за пятнадцать верст ниже на каменистый берег Роси. Отвели землицы…

«Молитесь Богу и не ропщите, — сказал самый старый из изгнанников, перекрестясь. — Судьба не лошадь, кнутом не побьешь, куда хочешь, не повернешь».

Кулацкие недобитки не растерялись, не ударились в панику — срубили две добротных избы, раскорчевали огороды и начали помаленьку обживаться. Самые сильные и башковитые отправились на заработки: кто на золотые прииски, кто сопровождать карбасы с грузом на Дальний Север. В самые худые годы не дали они умереть своим семьям голодной смертью. Многие из них стали впоследствии замечательными горных дел мастерами и капитанами речных кораблей. Они до сих пор снабжают Емельяна необходимыми продуктами и товарами, а он их — овощами, рыбой, мясом и ягодами.

С возвращением Кормадонова в Недобитки Емельяновы поставили свои керосиновые лампы в чулан: Георгий выписал и смонтировал электроветряк, подвесил к потолкам лампочки, подключил крошечные телевизоры. Емельян и Пелагея первый раз увидели президента страны.

—

Сердитый какой! — удивилась Пелагея.

—

Зато о простом народе печется, — прибавил громкость довольный Емельян.

—

Добро и во сне хорошо, — согласилась жена.

2

Скот пригнали на Марьин Луг в полдень. Бывшая колхозная косарня, стоявшая на крутом берегу Ледянки, была цела, но двери расхлобучены: не раз гостевал медведь, спасаясь от зноя.

Полинка прибралась внутри. Георгий старенькой косой, валявшейся под крышей, накосил травы помягче — высохнет, набьют матрасовки и наволочки душистым сеном — то-то будет сладко спаться! Отгородил целлофановой занавеской топчан в дальнем углу — для Полинки; разводкой поправил пилу, наточил бруском топор. Проверил ледник с двойной дверью, прикрытой от чужого человека живыми елочками, и вернулся на косарню.

Полинка, стыдливо пряча синие раскосые глаза, принялась раскладывать по вымытым полкам немудреную посуду и продукты.

Емельян объехал и осмотрел заросшие таволгой и шиповником брошенные на произвол судьбы покосы. Разнотравье — коню по холку. Хватит кормиться скоту до поздней осени.

—

Эх, пожить бы здесь! — мечтательно воскликнул Емельян. — Даже баня есть. Рай… — Спрыгнул с коня, попросил Георгия: — Оснасти, Гоша, удочку, давненько я не мушкарил.

Хайрюза брали «мушку», сделанную под паута, влет. За считаные минуты, не сходя с места, Москвитин накидал их на берег, заросший диким луком, сколько надо, и крикнул повелительно:

—

Вари, дочка, уху!

За обедом наставлял на ум-разум:

—

Повадится зверь в гости ходить, кулемку насторожите, — ложкой ткнул вверх по течению. — Вон в том распадочке. Из листвяга рублена — крепка! С огнем будьте поаккуратней. Тайга — порох: спичку чиркни, взорвется. Ну ладно. Ученых учить — только портить. Ружья есть, кони есть. Собаки — ни черту, ни лешему спуску не дадут. Через неделю свежего хлебушка привезу.

—

За хлебушком — сами с усами, — рассмеялся Георгий. — Тут кого ехать-то: полтора часа рысцой.

—

Опасно стадо без присмотра бросать, — остудил Емельян. — Полинку не оставляй одну. Всякое может случиться. — И погрозил пальцем на прощание: — В папу-маму не вздумайте играть. Узнаю, шкуру спущу. Вот свадьбу сыграете, тогда и целуйтесь на здоровье.

Полинка поперхнулась от грубых слов отца, а Георгий уткнулся в чашку с ухой по самые, ставшие малиновыми, уши.

Уехал отец, и на Полинку нахлынула горючая печаль, как будто видела его в последний раз.

Остались пастух и пастушка одни, а вместе сними сто голов скота, два резвых коня да свирепые медвежатники — Ермак и Кучум.

Был среди молодняка главарь — четырехгодовалый бык Рыжик, с белыми кудряшками на лбу. Присядистый и широкогрудый. Рога толстые, прямые — острые, как пешня. Грозный на вид Рыжик имел добрый характер.

—

И зачем только такую громадину на откорм прислали? — боязливо глядя на быка, удивилась Полинка. — Он и так весь лоснится, будто радуга.

—

Для охраны стада, — догадался Георгий. — Такой богатырь навряд ли даст своих подчиненных в обиду зверю.

Кормадонов отрезал ломоть от пшеничной буханки, подсолил и поднес Рыжику.

Тот съел угощение и ласково облизал шершавым языком ладонь пастуху.

—

Теперь на улице ничего не оставь, — улыбнулась Полинка.

Засиделись пастух и пастушка этим погожим вечером у костра.

Больше молчали, чем говорили. Ермак и Кучум вылезли из-под крыльца косарни и подались вверх по Ледянке делать обход своих обширных владений. Вернулись уже с понизовья — мокрые от росы, жарко дыша, улеглись вразнобой под соседними елями, чтобы не мешать друг другу слушать тишину.

Высоко-высоко над пастбищем, оставляя за собой розовую полосу, серебристым шмелем прогудел самолет.

—

Не тоскуешь по летной работе? — спросила Полинка, любуясь на оставленный самолетом шелковистый след.

—

Нет, — честно ответил Георгий. — Мне и на земле хватает синего небушка.

Девчонка поняла: на ее синие глаза намекнул. Смутилась и подумала радостно: «Любит!»

Посидели еще, помолчали и разошлись спать по своим углам.

Ворочались, долго не могли уснуть, вздыхали протяжно. Где-то далеко-далеко стонала солнечная иволга — ворожила пастуху и пастушке то ли горе, то ли счастье. Попробуй, разгадай. Один Бог ведает о судьбах смертных. Тихо и звездно. Мелькают над травами светлячки, да по круглым камешкам поет песню жизни быстрая Ледянка.

Солнышко еще не встало, а Георгия и Полинку разбудило требовательное мычание за дверью.

—

Вот и Рыжик твой явился, не запылился, — хихикнула девчонка. — За хлебцем и солью пожаловал.

Вышли на крыльцо и ахнули: стоит перед ними корова с раздутым выменем, молоко из сосков струйками течет на землю. Подоиться пришла. Смотрит жалобно. Отелилась она еще на барже, когда везли в Недобитки. Теленочка в тесноте скот затоптал.

Пошел Георгий по лесу бересту драть, туески делать, чтобы было в чем в леднике хранить молоко. Удойной оказалась коровушка.

…Отощавший в дороге молодняк кормился больше вечерами и утрами, а днем спасался от зноя и овода под просторным тесовым навесом, где когда-то колхоз прессовал сено.

3

Подъехал к деревне Емельян Москвитин и своим глазам не поверил. Напротив его избы причалил мощный буксир. С понтонов по откидным мосткам самоходом съезжали на сушу трактора, лесовозы. Разноязыкая артель человек в сорок носила на бугор ящики с бензопилами и прочий груз. Три цистерны стоят на берегу, полнехонькие бензином и соляркой…

Емельян спешился и, взяв коня под уздцы, подошел ближе.

—

Местный? — спросил чернявый мужчина в светлом костюме, отбиваясь веником полыни от наседавших комаров.

—

Тутошний… недобиток… — хохотнул стоявший рядом карлик в соломенной шляпе. Его Москвитин знал как облупленного — депутат районной думы Спартак Феофанович Мышкин, внук легендарного председателя комбеда, разогнавшего когда-то по белому свету лучших хлебопашцев основанной еще казаками деревни Еловки.

—

Зачем же так грубо? — осадил депутата чернявый мужчина и протянул руку Емельяну: — Руслан Грач.

—

Очень приятно. А я, как уже слышали, местный недобиток, — ухмыльнулся тот.

—

На квартиру бригаду не пустите? На месяц, не больше. Хорошо заплатим.

—

Самим тесно, — отказал Емельян. И поинтересовался: — Экспедитчики? — Хотя сразу понял, что геологами тут и не пахнет.