Страница 90 из 101
...
Я Труффальдино из Берга́мо
с удармением на а́, неправильным и уже тогда меня раздражавшим, хотя про Бергамо я ничего и не знал.
Мне вообще кажется, что Труффальдино – идеологическая диверсия венецианца Гольдони против Бергамо и его аристократичности, придумавшего что-то вроде анекдотов про хохлов, столь любимых кацапами, представляющих украинцев – вообще-то имеющих исторические корни гораздо более уважаемые, чем Московия, – плохо соображающими добродушными тупицами. Гольдони при этом свою диверсию удалось глубоко внедрить не только в сознание иностранцев, но и самих бергамасков, провозгласивших Труффальдино своим. Где Труффальдино среди бергамских портретов Лотто или Морони? – нет никаких труффальдино; но с течением времени, замкнутый и обедневший Бергамо, подчиненный этой суке Венеции, сам уж себе роль Труффальдино навязал, не зная, как прокормиться. Об этом я подумал, смотря на курчавого современного соплеменника Арлекина и Бригеллы в грязном переднике поверх джинсов, прикурившего и присевшего на корточки напротив меня. Неожиданно – знаете, как это в Италии бывает? – помните сцену в «Восемь с половиной» Феллини, когда Марчелло Мастроянни со своей женой Анук Эме в кафе сидят и разборками занимаются, а напротив сидит любовница Марчелло Карла, чудная Сандра Мило, кофе пьет, и вдруг в руках у нее арфа появляется, она поет, и все, даже успокоившаяся Анук, в восхищении ей аплодируют? – знакомые и прекрасные звуки донеслись до меня, ибо, не вставая с корточек и не вынимая сигареты изо рта, курчавый пиццеришник запел:
Una furtiva lagrima
Negli occhi suoi spuntò
Слезы любимой видел я
– голосом Роландо Вильясуна и с его мимикой. Завороженный и все на свете позабывший, как забыла все Анук Эме, внимая арфе, я отдался божественным звукам L’elisir d’amore Доницетти, столь близким славянской душе благодаря фильму прошлого столетия «Неоконченная пьеса для механического пианино» Михалкова, где эта ария, звучащая над спящим дитятей с тонким золотым крестиком на шее, этой души стала прямо-таки воплощением, и столь же – благодаря фильму «Матч-пойнт» Вуди Аллена, созданному в столетии нынешнем, – близкой и современной душе англосаксонской. Учитывая, что «Матч-пойнт» является экранизацией «Преступления и наказания» Достоевского в той же степени, что и «Неоконченная пьеса для механического пианино» является экранизацией Чехова, фильм Вуди Аллена душу англосаксонскую со все той же славянской душой сближает, а заодно и сравнивает, рисуя нам историю Раскольникова 2005 года. Финал фильма Вуди Аллена – хеппи-энд нового тысячелетия; у Достоевского, кстати, тоже хеппи-энд. Именно хеппи-энд – самое сильное, что в фильме есть, особенно если учесть параллель этих двух хеппи-эндов, у Достоевского и Вуди Аллена: раскаяние на каторге у первого и снятие обвинения в участке – а вместе с ним и чувства вины – у второго, – превращается в целое размышление о трансформации этических понятий на протяжении двух столетий, а заодно и о различиях души русской и англосаксонской (или православия и протестантизма, если хотите). И вся эта сложная структура русской и англосаксонской духовности осенена Una furtiva lagrima, и как, интересно, сидя там, у себя на небесах, к этому относится Доницетти? Думает о недополученном с проката гонораре?
Пиццеришник продолжал терзать меня наслаждением:
M’ama! Sм, m’ama, lo vedo, lo vedo.
Un solo instante i palpiti…
Я любим! Да, она любит меня, я вижу, вижу.
Слышу лишь частые биения…
– и, наконец, закончил душераздирающим: Si puo morir, si puo morir d’amor («Теперь можно умирать, можно умирать от любви»). Сзади меня раздались бурные аплодисменты; это аплодировала публика, вышедшая из церкви Сан Микеле после субботней мессы. Теперь только до меня дошло, что не так уж и чужд Доницетти Бергамо, хотя и провел большую часть жизни в Риме, Милане и Париже, и что его «Любовный напиток» и «Дочь полка» имеют дело все с той же бергамской ва́би-са́би, arte povera, так что правильно их сейчас ставят в стиле эстетики советского колхоза, типа «Свинарки и пастуха», как это я недавно в Ла Скала и видел. Публика, вышедшая из церкви, состояла по большей части из старух, шикарных, подтянутых, с отличными лицами и в отличных, черных по преимуществу, дизайнерских тряпках, с платками Hermes через плечо. Как будто они не на мессу, а в Ла Скала сходили.
Чем-то знакомым повеяло от этой толпы, и, приглядевшись, я различил отдаленное сходство старух с девами Лотто из «Жизни Марии», столь густо по стенам Сан Микеле рассыпанными. Я догадался, что эти девы и дамы, пережив расцвет Бергамо XVI века – тогда они были дебелые и белокожие, – встали рядами в крипте церкви и, уснув, как рыцари Барбароссы, простояли там четыре столетия. Оказалось, что климат в крипте Сан Микеле аль Поццо Бьянко удачный, как в нашей Киево-Печерской лавре или в Ганджи, что в Сицилии, знаменитых своими мумиями в церковных криптах, он тоже предохраняет от тления. Века промелькнули, девы и дамы в бергамской крипте усохли и прекрасно замумифицировались, проведя в подземелье все время, что Бергамо беднел и рожал своих вечно избиваемых и голодных труффальдино-неморино. Герой «Любовного напитка» – типичный Труффальдино, его в опере все так же чморят, как Труффальдино в пьесе, – бергамские красавицы труффальдинов рожать не хотели, и, пережив обе мировых, сегодня они стали обладательницами самой дорогой недвижимости в Европе, проснулись, приоделись и решили на свет божий из крипты вылезти, чтобы в права владения вступить и своей недвижимостью распорядиться. Почему именно сегодня, уж не знаю, чем так уж им угодило время Берлускони; также не знаю, выходили ли они наружу во времена Гарибальди или Муссолини, – но именно в день моего приезда, в субботу, они объявили побудку и сходку, обмотались Hermes’ом и из крипты вылезли наружу; поэтому-то и служитель меня не пускал, старухи там, пока я сидел на ступенях, свои кожу и кости в порядок приводили, и лишние свидетели им не были нужны. Роландо Вильясун же в грязном переднике специально был вызван за большие деньги, чтобы эти мумии Una furtiva lagrima поприветствовать.
Вот какие бывают бергамаски.
Глава восемнадцатая Мантуя Девы Озера
...
Морское чудовище. – Соблазнение двух юношей. – Мелюзина. – Озерные города. – Мантуя и Китеж. – Палаццо Дукале. – Святой Ало. – Адзурро. – La Belle Dame sans Merci. – Брачный Чертог. – Oculo. – Мантенья в Мантуе. – Семейство Гонзага. – Лицо Мантеньи. – Изабелла д’Эсте. – Винченцо I и Монтеверди. – «Риголетто». – Мантуанская утопленница. – Casa di Mantegna
Итальянское слово Mantova – по-итальянски Мантуя звучит еще более обкатанно-округло, чем по-русски, – появляясь в моей памяти, напоминает мне какое-то большое водоплавающее: русалку, виллису, ундину или наяду. Уж очень оно медленное, плавное, загадочное. Волшебное. Причиной послужило, наверное, то, что, когда я впервые увидел этот город, Мантуя, поскольку я подъезжал с северо-запада, со стороны Вероны, лениво и живописно разлеглась на берегу озер, как русалка, выплывшая из воды и раскинувшаяся на солнце, чтобы обсушить волосы. Может быть, только что прошел короткий дождь, капли на стеклах вагона еще дрожали, но над городом, появившимся за окном, уже светило солнце. Мантуя выглядела ну прямо Жизель Жизелью, как будто от несчастной любви утопилась, а на берег вышла королевой.
Вид Мантуи напомнил мне о гравюре Альбрехта Дюрера «Морское чудовище» – на ней бородатый и рогатый старец с рыбьим хвостом тащит на себе красавицу по озерным водам. У красавицы замысловатая прическа, прямо-таки шедевр парикмахерского искусства, и, кроме прически и узкого шнурка на шее, какие сейчас молодежь носит, на красавице больше ничего нет. Она на чудовище разлеглась не без удобства, как будто чудовище – прогулочный катер для нудистов, а на берегу видна фигура какого-то мужчины в чалме, видно – мужа, мечущегося у воды с воздетыми руками. Красавица, видимо, похищена была, хотя, по ее спокойствию судя, сама от мужа уехала. Все намекает нам на какую-то историю, которую сегодня считать не удается, но необыкновенность истории мы чуем, от дюреровской гравюры веет тайной, волшебством и чудом, и с наслаждением мы бредем по пейзажу «Морского чудовища», спускаясь по вьющейся среди деревьев тропинке вдоль стен города-замка к водам озера, в которые город глядится.