Страница 61 из 101
Палаццо Комунале, воздвигнутое в 1281 году, со сквозными аркадами внизу, башнями наверху, с окном розой и зубцами, терракотовыми рельефами и орнаментами из розового мрамора, – одно из лучших в Ломбардии светских готических зданий. Оно как будто выплывает из рыцарского романа; красота итальянской готики дышит свободой итальянских коммун, а медные всадники читаются как символы абсолютной власти, – этакие образцы для Людовика XIV, Парме и герцогам Пармским, кстати, подражавшего. Недаром Король Солнце затратил так много усилий и денег, чтобы заполучить себе памятник не хуже, чем у герцогов; он даже для этого специально Бернини из Италии вызывал. Итальянец с французами переругался, поэтому огромную бронзовую статую Людовику на Вандомской площади воздвиг француз Жирардон. Статую разбили во время французской революции, от нее осталась одна устрашающе огромная бронзовая ступня в римской сандалии, но бронзового Людовика мы хорошо представляем по многочисленным до нас дошедшим моделям, и, судя по ним, в сравнении с помпезным и велеречивым творением Жирардона флорентинец Моки был сама тонкость, и француз стал гораздо более грандиозным и официозным, чем его итальянские прообразы. Два пьячентинских всадника, Алессандро и Рануччо, – отлитый в бронзе барочный панегирик, не лишенный привкуса сервантесовского донкихотства, но тяжелый, роскошный, виртуозный и суховатый, – его славословие обильно и красочно, но тонет в деталях, в бронзовых лентах, бантах, усах и локонах. Оба Фарнезе – этакие участники Первого крестового похода в изображении маньеристического pulp fiction, позднего рыцарского романа, превратившего реальных Раймунда Тулузского и Готфрида Бульонского, мужиков немытых и нечесаных, в завитых и напомаженных оперных Амадисов Гальских и Роландов Неистовых: это они свели с ума ламанчского идальго, а мне мерещились по пути к Санта Мария ди Кампанья.
Недостатки у скульптур есть, но то, как они встали на фоне готики палаццо Комунале, их очень украсило, сухость сгладило – так от сопоставления произведений, хороших, но, в общем-то, рядовых, вдруг рождается особый эффект, практически независимый от качества сопоставляемого, и этот эффект сам становится произведением, потому что достоинства одного не только подчеркиваются и усиливаются достоинствами другого, но и рождают нечто совершенно новое. В данном случае это сочетание – оно же противоречие – готической архитектуры и барочной скульптуры, то есть городской свободы и королевской власти, рождает фантасмагорическое ощущение, опять же роднящее Пьяченцу с Leningrado, и на пустынных улицах итальянского города легко представить «одно происшествие, основанное на истине»:
«“Шепнул он, злобно задрожав, – “Ужо тебе!..”» И вдруг стремглав Бежать пустился. Показалось Ему, что грозного царя, Мгновенно гневом возгоря, Лицо тихонько обращалось… И он по площади пустой Бежит и слышит за собой – Как будто грома грохотанье – Тяжело-звонкое скаканье По потрясенной мостовой. И, озарен луною бледной, Простерши руку в вышине, За ним несется Всадник Медный На звонко-скачущем коне; И во всю ночь безумец бедный, Куда стопы ни обращал, За ним повсюду Всадник Медный С тяжелым топотом скакал».Я обратил внимание моего спутника на то, что на по-воскресному пустынных и по-осеннему сырых улицах Пьяченцы фигура медного Алессандро (или Рануччо), преследующая местного Евгения бедного, подобно тому как банда Пьер Луиджи преследовала свою жертву, выглядела бы очень естественно; латинист очень обрадовался – пушкинский Медный всадник не приходил ему в голову, – но заметил, что на узких пьячентинских улочках ему будет трудновато развернуться, а на то, как он будет преодолевать, стуча всеми своими бронзовыми конечностями, La muntä di rat, Ла мунта ди рат, Крысиную лестницу, он бы с удовольствием посмотрел. La muntä di rat, очень крутая и очень древняя лестница, соединяющая улицу Маццини и улицу Сан Бартоломео, похожа на лестницы Монмартра, только не в пример уже, круче и древнее. La muntä di rat – одна из достопримечательностей Пьяченцы, многие рестораны и гостиницы с гордостью носят то же название. Существует предание, что свое странное имя она получила из-за того, что во время наводнений, вызванных разливом реки По, на ней толпились крысы со всего города. Увидев La muntä di rat, я тут же явственно представил себе крысиное кишение на ней и воду, постепенно наполняющую город и медленно подбирающуюся к шевелящейся и пищащей массе крыс, заполнившей ступени, – зрелище ужасающе средневековое – прямо-таки толпа крестоносцев на Пьяццале делле Крочате или толпа грибников на станции Кирилловское, – и наводнения, и медные всадники опять же указали на родство Пьяченцы с Leningrado, хотя внешне, повторяю, друг на друга города совсем не похожи.
Глава двенадцатая Пьяченца Печень Армани
...
La muntä. di rat. – Несчастная Агата. – Uxoricidio. – Заговор графини Сансеверина. – Сакинэ Мохаммади Аштиани. – Собор и борьба двух святых Юстин. – Карпаччо из конины. – Палаццо Фарнезе. – Печень Пьяченцы. – «Ecce Homo» Антонелло да Мессина
La muntä di rat – прекраснейшая декорация для мрачных историй. Вот одна из них. Майским утром 1610 года на ступенях La muntä di rat был найден обнаженный труп юной Агаты д’Онелья, заколотой кинжалом, – мой латинист снова взобрался на своего конька, так как старинные хроники он читал с тем же интересом, с каким многие читают желтую прессу, – и вид несчастной, чье тело «походило на нежный цветок, растоптанный злодеем, одержимым ненавистью ко всему прекрасному, что Господь создал», – опять же цитата из хроники – вызвал у пьячентинцев, привыкших прятать лица за занавесками, ужас, смешанный с любопытством. К трупу долго никто не осмеливался прикоснуться, так как все знали, что Агата – любовница герцога, и тело пролежало на ступенях чуть ли не до полудня, когда наконец его забрала стража. Агата д’Онелья, девушка из благородного, хотя и небогатого пьячентинского семейства, была помолвлена с юношей из рода Санвитале; красота ее обратила на себя внимание герцога Рануччо, он сделал ее своей любовницей и увез в Парму. Как и почему ее труп оказался в Пьяченце, никто не знал, вокруг смерти расползлись слухи; было ли это самоубийство или Агату заколол отец, жених или любовник, до сих пор не выяснено, но, конечно, в этой смерти в первую очередь винили герцога. Многие утверждали, что Агату убил сам герцог, к кому-то ее приревновавший; с другой стороны, существовала убедительная версия, что ее заколол собственный отец, желая смыть фамильный позор, а заодно и отомстить герцогу; также утверждали, что убийство девушки было спланированной акцией и ее тело на La mundä di rat оказалось не случайно, так как в ее смерти не были виновны ни герцог, ни отец, а ее высокопоставленные родственники Санвитале, использовавшие смерть Агаты как пиарную акцию в борьбе за общественное мнение. Также существует версия, что Агата была убита по ошибке и что на самом деле жертвой покушения должен был стать герцог Рануччо, просто бедная девушка оказалась не в то время не в том месте, и существует гипотеза – как мне сообщил мой всезнающий собеседник, – что именно эта маньеристичная кроваво-красочная история послужила одним из источников для либретто оперы «Риголетто». Так это или нет, я не уверен, но La mundä di rat – отличная декорация для последней сцены с плачущим над трупом дочери шутом.
Герцога Рануччо пьячентинцы не любили. Он жил в Парме, Пьяченцу задвинул и к тому же вызвал дружную ненависть знатных семейств города тем, что позарился на их земли; особое возмущение поднялось по поводу закона, отчуждающего в пользу Фарнезе многие охотничьи угодья. Раздражали также претензии герцога на маркизат Колорно, подаренный в свое время его дедом Оттавио сыну своей любовницы Барбары Сансеверина, Джироламо Санвитале, хотя это было сугубо частным делом. Смерть Агаты была кстати. На Апеннинском полуострове еще со времен Лукреции в качестве политических слоганов любили использовать трупы поруганных и убитых женщин – версия с убийством Агаты членами семейства Санвитале очень правдоподобна, поэтому, ухватившись за смерть Агаты, Барбара Сансеверина вместе со вторым своим мужем Орацио Симонетта возглавили заговор, к которому присоединились представители знатнейших фамилий. Среди заговорщиков были сын Барбары от первого брака Джироламо Санвитале вместе с ее внуком Альфонсо Санвитале, князем Мирандола, граф Альберто Каносса, Пио Торелли, граф Монтекьяруголо, Агнесса дель Коретто, благородная маркиза ди Грано и «множество других благороднейших мужчин и женщин, цвет Пьяченцы».