Страница 58 из 101
“В каких только странах на свете не производил опустошений крестоносный меч сбитого с толку странствующего рыцаря, не щадившего ни возраста, ни заслуг, ни пола, ни общественного положения; сражаясь под знаменами религии, освобождавшей его от подчинения законам справедливости и человеколюбия, он не проявлял ни той, ни другого, безжалостно попирал их ногами, – не внемля крикам несчастных и не зная сострадания к их бедствиям”».
Стерн отлично определяет пафос этого важнейшего движения, преобразившего европейскую историю. Триумф пропаганды: над толпой возвышается, весь в белом и золоте, папа Урбан II, трясет пастырскими посохом и бородой, все падают на колени, и папа вопиет: «Кто тут обездоленный и бедный, там будет радостный и богатый!» – крики радости ему ответ, толпа поднимается, расправляет плечи и поет: «Весь мир насилья мы разрушим До основанья, а затем Мы наш, мы новый мир построим, Кто был ничем, тот станет всем. Это есть наш последний И решительный бой, С интернационалом Воспрянет род людской!» Серое небо Пьяченцы рассекает ослепительно яркий луч света, архангел Михаил появляется в небе в сияющих золотом латах, и за ним – святые Георгий, Себастьян и мученик воин Виктор, память которого празднуется 24 ноября, примерно в то же время, когда Урбан на площади и витийствовал, а я в Пьяченцу приехал, святые девы в белых платьях, Урсула, Барбара и Кунигунда, сыплют розы, ангельский хор подхватывает слова великой песни, земля и небо сливаются в едином порыве, экстаз и апофеоз, начало крестового похода, первой в истории человечества войны, движимой чистой идеологией. Недаром сегодня на величие крестовых походов так любят ссылаться все правые, рассуждая о конфликте с исламом.
Я помню историю из ленинградского времени, приключившуюся со мной и с моим другом Шурой Тимофеевским: мы, страстные грибники, проводили осень на даче в Белоострове у нашей приятельницы, переводчицы с японского, Маши Торопыгиной. Осень была несказанно грибная, серая, мокрая и теплая. Грибы были даже в Белоострове, засиженном дачниками, но ходили слухи, что дальше по дороге, во всяких Горьковских и Кирилловских, тогда еще не так застроенных и почти диких, грибов куры не клюют. Будучи страстными, но ленивыми, мы собрались не рано, после полудня доехали до прославленных грибных мест, там где-то побродили, что-то собрали, не то чтобы слишком мифологичное, но удовлетворительное, и вернулись на станцию. День был пьячентинский, время от времени накрапывал мелкий дождик, платформа станции стояла в голом поле, унылая и нищая, как социализм. На платформе мы были чуть ли не одни, мечтательно-меланхоличные, как мокрой осенью и полагается быть советскому интеллигентному молодому человеку; вдалеке показалась электричка, и вдруг поле вокруг платформы, до того безлюдное, начало подниматься, и оказалось, что все оно было покрыто грибниками, спасавшимися от дождя под серым полиэтиленом. Поле поднялось на ноги и пошло на электричку, беря ее штурмом, лай, хохот, пенье, свист и хлоп, людская молвь и конской топ, корзинки давятся, грибы мнутся, резиновые сапоги идут по павшим, типичный штурм Иерусалима, про который Готфрид Бульонский, Раймунд Тулузский и архиепископ Пизанский в письме к папе римскому сообщают: «Ежели вы желаете знать, что было сделано со врагами, обнаруженными там, знайте, что на Соломоновой паперти и в его храме кони наших воинов шли по колено в крови сарацинов». Мы тоже падали, поднимались, шли по павшим по колено в крови, рассыпали свои и чужие грибы, и лица наши были искорежены яростной гримасой. Захваченная электричка внутри представляла сущий ад, и с тех пор мы зареклись отправляться в такие походы. Пьяццале делле Крочате мне рисовалась как пустынное поле вокруг платформы, чудесным образом оживающее благодаря народному воодушевлению.
Тем временем купол церкви, стоящей на этой площади, Санта Мария ди Кампанья, Santa Maria di Campagna, уже давно маячивший на горизонте, приблизился ко мне как шпиль прустовской церкви Святого Илария, ибо «образ, о котором мы мечтаем, всегда для нас означен, украшен и выгодно оттенен отблеском необычных красок, случайно окружающих его в нашем воображении»; и вот наконец, за очередным поворотом, возникла и сама площадь.
Площадь разочаровывала. Мы подошли к ней со стороны церкви, поэтому первое, что бросилось в глаза, – это заурядная жилая застройка, площадь окружающая. Размеры, архитектура, современное мощение, припаркованные машины – все было средним, обыденным: ни размаха, ни величия. В церкви как раз закончилась воскресная месса, буржуазные пьячентинцы выходили из церкви, раскрывая зонтики, обыденность их жеста подчеркивала обыденность площади, никакого Божественного Интернационала. Зато церковь Санта Мария ди Кампанья, Святая Мария Полевая, – рассмотрел я ее не сразу, так как в первую минуту в глаза бросилась лишь площадь, – построенная пять столетий спустя после выступления папы Урбана II на месте небольшой капеллы, издавна здесь существовавшей, была замечательна.Церковь воздвигли в 1522–1528 годах для того, чтобы приютить деревянную статую Девы Марии Полевой, стоявшей неподалеку, прямо в открытом поле, и старательно помогавшей окрестным крестьянам, – особенно сильна была Дева Мария Полевая в лечении всякого бесплодия, в том числе и бесплодия скотины, – и к Первому крестовому походу в сегодняшнем своем виде прямого отношения не имеет. Воздвигнута она архитектором Алессио Трамелло, строившим лишь в Пьяченце и поэтому за ее пределами мало известным, находившимся под сильным влиянием Браманте. Санта Мария ди Кампанья – пример стиля брамантеско, по имени великого Браманте, завоевавшего Ломбардию после постройки миланской Сан Сатиро, а затем расползшегося по миру, так что и в конце XIX века все еще пытались имитировать его элегантный интеллектуализм, что у архитекторов позднего историзма выходило довольно тупо и тяжеловесно. Трамелло же создал подлинный шедевр, в его вариации стиля брамантеско нет ничего мелочного и претенциозного, только естественность и безупречность. Архитектура, которая
...
проста как истина, строга как совершенство.
Не лучше ли: строга как истина, проста как совершенство.
То и другое похоже на мысль,
а на мысль похожа и церковь Санта Мария ди Кампанья. Очень разумная архитектура, ни одной лишней детали, чистая отвлеченная геометрия объемов и линий, и, «играй она на рояле, она бы не колотила по клавишам», как говорила бабушка из романа «В поисках утраченного времени» совсем про другую церковь.
Известной церковь Санта Мария ди Кампанья делает не архитектура – я никогда не встречал упоминания о ней в общих работах об искусстве Ломбардии, – а росписи Порденоне, покрывшего купол, стены и несколько капелл своими фресками. Джованни Антонио де Сакис, прозванный Порденоне, родился в области Фриули в 1483 году, то есть в один год с Рафаэлем. Фриули, находившаяся во владении Венеции, была провинцией бедной и слегка онемеченной, так как располагалась вблизи Австрии; Джованни Антонио тем не менее по происхождению был ломбардцем, так как его отец был родом из Брешии. Порденоне – один из интереснейших современников Рафаэля, имевший особые отношения с Венецией, венецианским искусством и Тицианом лично, и Вазари дал ему сжатую, как он всегда делал, и довольно точную характеристику: «Джован Антонио был находчивым собеседником, имел много друзей и приятелей и очень любил музыку, а так как он изучил латинских писателей, то и выражался легко и изящно. Фигуры в его работах всегда были крупные, он обладал богатейшей выдумкой и разносторонней способностью хорошо изображать любую вещь, но особенно решительно и быстро писал он фреской. <….> И так как он принадлежал к выдающимся людям нашей эпохи, проявив себя более всего в своих рельефных круглых фигурах, как бы отделяющихся от стены, его можно причислить к тем, кто обогатил искусство и облагодетельствовал мир». Мир он действительно облагодетельствовал, его работы всегда и везде достойны внимания, но лучшие его фрески находятся не в Пьяченце, а в Кремоне, там Порденоне просто оглушителен; в росписях же Санта Мария ди Кампанья он показал себя художником крупным, но спокойным, размера вроде как L, если следовать градации L, M, S, а также XL и XXL, как мы договорились в разговоре о лодийце Каллисто Пьяцца, который, кстати, находился под большим впечатлением от работ Порденоне.