Страница 31 из 101
В том же районе, на виа Моцарт, 14, глазам предстает еще одно размышление на тему преходящести всего вкусового. Там недавно открылся новый музей – вилла Некки Кампильо, жилой дом 30-х годов. Это произведение Пьетро Порталуппи, весьма активного архитектора в муссолиниевское время, является прекрасным образчиком ар-деко: все чисто, гладко, функционально и очень качественно сделано. Дом хорошо сохранен, остались в неприкосновенности даже бассейн и теннисный корт, так что на вилле Некки Кампильо можно снимать очередную серию сериала «Пуаро Агаты Кристи», ничего практически не добавляя. Столь же хорошо сохранились и интерьеры, хотя кое-что в них и было переделано хозяевами в 50–60-е годы. В интерьерах висит неплохая коллекция европейского модернизма: Жан Арп, Джанни Дова, Рене Магритт, Марио Сирони, Лючио Фонтана. Аромат жилья, еще недавно обитаемого, придает этому музею особый шарм. Находящаяся в двух шагах от палаццо Берри Мерегалли вилла Некки Кампильо – вроде прямая модерну противоположность. На самом деле, что в лоб, что по лбу, разницы никакой. Стиль ар-деко пережил примерно те же приключения, что и либерти: процветая в 20–30-е, он к 60-м был благополучно забыт, потом вновь открыт в 80-е, а затем на нем помешались: ар-деко со всех сторон, выставки, фильмы типа «Бразилия» Терри Гиллиама, провозглашающие ар-деко (осознанно или нет, непонятно) стилем будущего. Стойкий запах тоталитаризма, исходящий от ар-деко, красит его в глазах интеллектуалов, из всех сил старающихся казаться левыми, как вонь красит сыр для гурманов. С их легкой руки теперь считается, что ар-деко как бы хороший вкус, а либерти как бы не очень; ну и что, залы виллы Некки Кампильо с Арпами и Магриттами столь же достойно старообразны, как и историзм залов музея Багатти Вальсекки. Всему тому, что в свое время «потрясало мир», уготована музеефикация.
Миланский либерти и миланский ар-деко – результат превращения Милана в главный промышленный и банковский центр Италии, произошедшего в конце XIX века. Милан стал богат, очень богат, и миланцев больше, чем кого-либо другого в Италии, стало раздражать отношение к их стране как к кладбищу культуры. Во многом из-за этого в Милане и зародился футуризм, вызванный к жизни «Манифестом футуризма» Филиппо Маринетти: «Из Италии мы провозглашаем всему миру этот наш яростный, разрушительный, зажигающий манифест. Этим манифестом мы учреждаем сегодня Футуризм, потому что хотим освободить нашу землю от зловонной гангрены профессоров, археологов, краснобаев и антикваров. Слишком долго Италия была страной старьевщиков. Мы намереваемся освободить ее от бесчисленных музеев, которые, словно множество кладбищ, покрывают ее». И далее в том же духе, понятно, что вся эта страстность вызвана многочисленными комплексами провинциальности. К Маринетти тут же присоединились миланцы Умберто Боччони, Джакомо Балла, Карло Карра, Джино Северени и Луиджи Руссоло, сегодня все – классики авангарда. Ну и пошло-поехало, сбросим всех старперов с корабля современности, мотоцикл нам дороже скульптуры Микеланджело, «гордо расправив плечи, мы стоим на вершине мира и вновь бросаем вызов звездам» и т. д. и т. д. Все, что говорилось, казалось таким новым, так что в голову никому не приходило, что когда-то экстравагантное «Аполлон Бельведерский Хуже печного горшка» уже порядком поистрепалось.
Так как мы, русские, про печной горшок придумали раньше всяких дюшановских писсуаров и к тому же страдали комплексами провинциальности не меньше, если не больше, чем итальянцы, футуризм оказался нам очень близок. Москва вдруг так приблизилась к Милану, прямо как при Иване III и Фиораванти, во время строительства Успенского собора. Восхищенные Маринетти, наши футуристы начали строчить свои манифесты, более похожие на маринеттиевский, чем Успенский собор похож на миланские церкви, и в конце концов пригласили мэтра в Москву. В январе 1914 года он в Москву и явился, такой усатенький итальянчик в приличном буржуазном костюме, типичный миллионерский сынок (каким он и был на самом деле) с богемными замашками. В своем манифесте 1909 года он провозгласил: «Самому старшему из нас 30 лет, так что у нас есть еще, по крайней мере, 10 лет, чтобы завершить свое дело. Когда нам будет 40, другие, более молодые и сильные, может быть, выбросят нас, как ненужные рукописи, в мусорную корзину – мы хотим, чтобы так оно и было!» Вообще-то, когда он это писал, ему уже было тридцать три, так что во время визита в Россию он к сорока приближался, и русские футуристы устроили Маринетти такую обструкцию, что мало ему не показалось. Наталья Гончарова отлично выступила: «Мы устроим ему торжественную встречу, на лекцию явится всякий, кому дорог футуризм как принцип вечного движения вперед, и мы забросаем этого ренегата тухлыми яйцами, обольем его кислым молоком! Пусть знает, что Россия – не Италия, она умеет мстить изменникам».
Маринетти сетовал: «Я очень тронут теплым приемом московской публики, но почему меня приветствуют почти исключительно люди, далекие от моих воззрений? Почему русские футуристы не хотят со мной разговаривать? Враги мне аплодируют, а друзья почему-то демонстративно не ходят на мои лекции». Почему да почему – да потому, что не надо футуристу со сцены в бабочке выступать, да и вообще футурист в сорок смешон и жалок. Так, во всяком случае, считала русская молодежь в желтых кофтах, совершенно не заботясь о том, что и ей когда-нибудь сорок стукнет. Потом же война, революция и все, что с этим у футуризма было связано, – хорошо, Маяковский с собой в тридцать семь покончил, избежал унижения старости, а заодно и сталинизма. Старенькие Гончарова с Ларионовым в Париже засели, про футуризм забыли, пахали на Дягилева, все выходил неоклассицизм и la russe, и о тухлых яйцах вспоминали со слезами умиления. Вот да, и мы тоже молоды были, такие, знаете ли… интересные.
Старый футурист в сорок смешон и жалок, а модернизм прошлого столетия мертв, как школьная программа для обязательного чтения. В Милане это ощущается с особой остротой. Милан был разбомблен американцами так, как ни один другой итальянский город; не так, как немецкие, не сметен с лица земли, в собор американцы старались не попадать, но центр города лежал в руинах. Варварство, конечно, но миланцы американцам это простили, хотя и запомнили, как запомнил жиголо Уоррен Битти в «Римской весне миссис Стоун», не преминувший содержащей его миллионерше об американских зверствах напомнить, как только та денег недадола, – Милан же, индустриальная и банковская столица, богатый город, даже в некотором роде обрадовался: разрушения расчистили место для современного строительства, так что под эту марку было сметено и многое, что оставалось войной не тронутым. От воспоминаний о Муссолини избавились, а заодно и бюджет попилили.
По сравнению с другими итальянскими городами центр Милана поражает своей современностью. Главная улица, Корсо Витторио Эммануэле, практически вся отстроена в 50–60-е годы и заполнена шикарной архитектурой, призванной создать ощущение города будущего. Корсо Витторио Эммануэле и пьяцца Сан Бабила, в которую она впадает, творение архитектора Луиджи Маттиони, создателя также и миланских небоскребов (в Милане они есть), были воплощением будущего для Милана 60-х. Там кипела жизнь. На Корсо Витторио Эммануэле было полно кинотеатров первого показа – а кино для Италии XX века все равно что опера для века девятнадцатого – и бурлили политические страсти: пьяцца Сан Бабила была местом стычек правых и левых, настоящих битв, так как вокруг маленькой романской церкви Сан Бабила, давшей название площади, кучковались правые и фашисты. В 60-е санбабилино (sanbabilino) – термин, вошедший в миланский газетный жаргон, – обозначал молодого правого из хорошей буржуазной семьи, ненавидящего волосатиков и хиппи; санбабилини чистили морды хиппи, левые – санбабилини, было весело и живо. В 70-е санбабилини как-то выпустили пар, и, хотя это словечко живо и по сей день, оно уже не имело прежней топографической определенности. В 70-е пьяцца Сан Бабила превратилась в место сходок черных анархистов, собиравшихся в окрестных барах. Особенно знаменит был бар Мотта.Сегодня этот район просто скушен, как субботний шопинг: кинотеатры практически не видны, нет ни правых, ни левых, ни даже анархистов; вместо бара Мотта – магазин Diesel. Кафе, которыми полна Корсо Витторио Эммануэле, существуют только для туристов, там спремута стоит шесть евро, на что аборигены возмущенно брови вздымают. Прямо молочный коктейль из «Криминального чтива», так удивлявший Траволту, но спремута предназначена для русских и китайцев, их спремута за шесть евро не возмущает, как аборигенов, и не удивляет, как Траволту, а доставляет одно только наслаждение. В открытых кафе на Витторио Эммануэле гораздо менее уютно, чем на виа Брера, более или менее сохранившей свой старый облик, поэтому на ней и гораздо живее, – кому же хочется пялиться на воплощение будущего 60-х, разве что глупой говядине, туристическому стаду, – да и витрины Витторио Эммануэле и пьяццы Сан Бабила отличаются от витрин виа делла Спига и виа Монтенаполеоне, также неплохо сохранившихся, как русский «Вог» отличается от «Вога» итальянского. Жизнь из футуристической архитектуры ушла, перейдя в более старые и более человечные кварталы, и после дневной деловой суеты и закрытия магазинов район модернизма, некогда такой современный, производит впечатление заброшенности.