Он увидел

Приснились ему какие-то несчастные поля в каком-то вроде бы колхозе, куда его прислали председателем. В чем было несчастье полей, Григорьев уразуметь не мог, но точно знал, что поля жалуются по ночам, а днем молчат, что обижают их какие-то тянучки, которые на рассвете прячутся в чей-то огромный, как амбар, чемодан, и добраться до них нет никакой возможности.

Проснувшись от такого внутреннего неудобства, он услышал, что про поля и колхоз внизу говорят на самом деле, наседает густой и хриплый председательский голос, а молодой и начальственный лишь вставляет короткие полуоправдательные реплики. Хриплый насильно понижался до шепота, но было очевидно, что ему хотелось гаркнуть, и даже бы чего-нибудь побольше хотелось, так в нем клокотало и накалялось.

Молодой уклончиво напомнил:

— Людя́м мешаем, Иван Кузьмич. Некультурно.

Иван Кузьмич угрюмо замолк. Григорьева опять кинуло в сон, но ненадолго. Прежний яростный голос снова припер того, в начальниках:

— Кому ты очки втираешь? Себе? Мне?.. Легкой жизни ты искал! И старуху-мать бросил! Да за одно это тебе доверия не должно быть ни в чем, а ты командуешь! Чего ты нам командуешь: это можно, это — ни-ни? Без тебя не знаем?.. Кто ты есть? Словоблуд ты есть! Тебя для общих нужд учиться послали — ты вернулся?..

— Вспомнил… Меня на комсомольскую работу взяли — не знаешь будто.

— Взяли тебя, как же! Понимаем, как взяли. Жена-то на сколько старше? На одиннадцать? Не развелся еще? Помоложе у начальства дочек не нашлось? Да и то сказать — откуда, если с до новой эры сидят…

— Ну, за такие-то слова и ответить можно!

— Было, было! — лихо возрадовался хриплый голос — Была у таких власть лет пятьдесят назад. Тогда чего нас было не обмануть, темень российскую, на всякий революционный клич беззаветно отзывались. Сукин ты сын, гад! Не твое время! И не перед тобой мне отвечать! Это ты у меня сейчас. Это ты мелиорацию Лешего болота провел! Приедь теперь, полюбуйся! Треть земель сгинула — осушили, называется… Да и с остальными что через пять лет будет?.. Насильник ты! Варнак!

Послышалось нечто сочное и скользящее. От начальственного потрясения варнак поначалу пребывал в молчании, потом возопил:

— Товарищи! Вы свидетели!

— Снят! Ныне все спят!.. За болото тебе! За твою мать-старуху! За отцову землю, которую ты испил и высушил, подлая ты иуда… Святотатец!..

Начальство, похоже, толкнули на сиденье, и там оно очевидно сузилось и затихло.

Большой председательский рык уменьшился до всхлипа.

— Убили… Убили!.. — металось и стенало под второй купейной полкой. — Извели Россию… извели!

Шаркнул чемодан, дернулась дверь — проклятый ушел от беды.

Внизу стенало под грохот колес:

— Убили… Убили! Извели! Куды деться-то? Куды?!

Григорьев лежал, не шевелясь. И Санька не дышала.

Утром нижние полки были пусты.

Григорьев вышел в коридор и спросил у проводницы, не знает ли она, когда вышли попутчики снизу.

— Какие попутчики? — воззвала вдруг проводница. — Не было никого! Ну, работа! Кому попутчиков, кому чтоб а купе пусто, каждый что ни то норовит, головы нет — за стоп-кран хватаются, а у меня пятый час чай разгореться не может! Не было попутчиков!

Григорьев постоял около чадящего титана, усомнился в себе и пожалел, что не поднялся на призыв страдающего в ночи человека, чтобы не чувствовать себя дальше отсутствующим и преступным.

Санька тихая была, ни о чем не обмолвилась, и непонятно, существовало для нее ночное или нет.

Григорьев совсем впал в задумчивость, с некоторым страхом прислушиваясь, как отдирается от гладкого несуществования и ранит себя тоской по наилучшему, и по угасшему, и по еще несовершившемуся.

Предстояло пересесть на другой поезд.

Билетов на ближайшие сутки не оказалось. Они неприкаянно побродили по переполненному вокзалу, в котором консервировались многолетняя духота и запахи туалета. Не нашлось ни одного свободного места. Люди расположились на временное жилье основательно — с младенцами, пеленками, кипятком из общего крана, с неторопливыми повествованиями о детях, зарплате и начальстве, которое неизвестно что себе думает. Григорьев отметил, что о начальстве говорят все, а о подчиненных никто. Григорьев остановился среди духоты и попробовал обдумать обнаруженную особенность, но вмешалась Санька и сказала, что тут мало кислорода и лучше выйти под открытое небо и поискать скамейку в тени.

Они вышли, но легкомысленное Санькино предложение не материализовалось — все скамейки и все тени были переполнены желающими куда-нибудь уехать. Санька повертела головой, сориентировалась по солнцу и потащила Григорьева на газон, где около пыльного вяза оказался свободный пятачок, на который никто из-за солнечно-ударного припека не претендовал.

— Занимайте место, — шепнула Санька, — тут через час тень будет.

После затяжного абордажа вокзальных касс Григорьев был согласен занять что угодно, хотя и напомнил себе, что топтать газон нехорошо.

Санька, забронировав рядом с Григорьевым место своей сумкой, побежала насчет холодного питья и скорой еды, а Григорьев подтянул под голову брошенную кем-то предыдущим газету и вытянулся на затоптанной траве, среди которой пытались прорасти гофрированные лимонадные крышки. Палило невтерпеж. Григорьев покосился по сторонам. Женщины сидели, приспустив козырьком платки и косынки, мужчины соорудили головные уборы из затянутых по углам носовых платков, из лопухов и газет корабликом. Григорьев какое-то время притворился интеллигентным, но соседская тетка оторвала половину газеты, кое-где промасленной, и щедро протянула Григорьеву:

— Прикрой голову, миленький. Да и обувь сними, чего уж тут, раз табором встали.

Григорьев посмотрел в спокойное скуластое лицо, даже будто вошел в него, и его пустили, его приняли и что-то в нем поняли. Женщина спорым округлым движением подтянула сумку, достала половину домашнего пирога и штук пять помидоров, положила поверх два плавленных сырка:

— На здоровье, миленький.

Григорьев не отнекивался, принял даруемое и подумал, что вот так, наверно, и подавали когда-то странникам и беглым каторжникам, не унижая и не возвышаясь, равный равному, не требуя ни благодарности, ни воздаяния, побуждая и тебя в следующий раз отдать свое и через это объединиться со всеми. И он подумал: «Хорошо, что не оказалось билетов и что поселились табором». Он стал смотреть на расположившихся вокруг и будто узнавать их. И расположившиеся вокруг, случайно взглядывая на Григорьева, так же признавали его; и это последнее изумило Григорьева до потрясения, он молчаливо закричал им, что вот они знают его, а он знает их, что он свой и что он не один. Ему захотелось сделать им что-то нужное, и чтобы это нужное пригодилось для всех и прикрепило его к ним еще больше, и его взгляд остановился на пожилой женщине, которая вытягивала из-под голого младенца отяжелевшую пеленку и взялась за бидон, чтобы что-то там вымыть, но бидон оказался пуст. Григорьев вскочил, торопливо отнял у нее бидон и сказал:

— Я принесу!

* * *

Перед Смоленском Григорьев вдруг очнулся от долгой отрешенности, стал благодарить Саньку за помощь и за все, снова благодарил, и еще, но чувствовал недостаточность своих слов и, сбившись в который раз, снова начинал говорить, что без нее и без Самсонова он ничего бы не смог, и что она, конечно, удивительная, раз так много приняла на себя, что вот как ему повезло — даже ехали вместе, и всю дорогу ему было не так уж тяжело и даже почти спокойно, а все это, конечно, оттого, что у нее такой талант понимать и молчать, и вот адрес, пусть она заходит в любое время, она ему теперь как сестра. А в какую ей сторону?

— На Ленинский проспект, — ответила Санька, с немалым основанием полагая, что такой проспект есть в любом городе.

— Ну, это совсем просто, — почему-то обрадовался Григорьев.