Генеральская дочка

Но так получилось, что сам Цветков сразу заинтересовал маэстро Баретти, страдавшего еще и от невозможности прижать к сердцу милого друга, Фабио, просившегося в дикую Россию, но оставленного Нино в Милане. И тут – почти точная копия Фабио, такой же – спортивный, циничный, любящий комфорт наглец, требующий внимания, ничего не собирающийся давать взамен. Баретти – вот как устроена жизнь! – ловился на эту приманку, его доброта и открытость, его порядочность и честность просто-таки должны были быть отданы в наем клону миланского дружка, и Нино выкраивал случаи для прикосновений, строил Цветкову глазки, затевал разговорчики, ждал, когда тот откликнется на призывы, но международник – как Фабио, как Фабио в точности! – дразнил кулинара и гастронома, делал вид, что глух и слеп. Или – не понимал? Или – не чувствовал? Не может быть! Быть таким черствым? Таким?

11

Учитель проявил себя сразу. Причем – показав почти безрассудную, совершенно для гуманитария и выпускника Сорбонны неожиданную смелость – ее Илья Петрович втайне считал наибольшей глупостью, но на словах цветисто восхищался.

Через некоторое время после прибытия Леклера, решив лично показать учителю поместье, генерал вышел вместе с ним и Никитой на причал и уже собрался, разведя руки в стороны, произнести тираду о бескрайности просторов, бесполезную, кстати, для не знавшего русского языка Леклера, как, чуть обернувшись через плечо, увидел бредущего к ним по дорожке Сашку Хайванова. Сашка был бледен и двигался как лунатик. Правую руку он держал прямо перед собой, кулак был сжат так, что костяшки кисти побелели.

Сашка ступил на доски причала, а Лешка, появившийся из-за угла эллинга, крикнул сиплым, сорванным волнением голосом:

– У него граната! Чеку потерял!

Илья Петрович присел, хлопнул заготовленными для торжественного жеста руками себя по ягодицам, заорал:

– Не подходи! Иди туда! – Генерал показал направление к маленькому затону. – И – бросай! Там бросай!

Но Сашка словно не слышал. Его недавно обритая голова, вся в складках пупырчатой кожи, отчего казалось, что его мозги вылезли наружу, слегка тряслась, он – приближался, его губы шевелились, он что-то проговаривал, от пронизывавшего страха – невнятное.

Леклер, загородив Никиту и Илью Петровича вдруг ставшими широкими плечами, в два шага преодолел расстояние до Сашки, остановил его, своими ладонями обхватил Сашкин кулак. Он что-то сказал Сашке по-французски, и Сашка – словно понял, обмяк, успокоился, дал Леклеру кулак разжать, и граната оказалась между ладонями учителя. Леклер вновь что-то сказал по-французски, но громче и уже – Лешке, и Лешка – позже признавался, что и он понял все в точности, так, словно чужой язык был в нем уже как бы установлен, но только ждал момента включения, – бросился в эллинг, тут же выскочил оттуда с кусочком проволоки. Леклер, сопровождаемый Лешкой, с гранатой меж ладоней, ушел за затон, там вставил проволоку и закрепил чеку.

Сашка получил от Ильи Петровича в ухо, был отправлен под домашний арест. Генерал вызвал Шеломова и назначил следствие. Никита смотрел на Леклера восхищенно.

В тот же вечер Лешка привез Цветкова на обед. Алексей Андреевич сидел в компании генерала в гостиной, украдкой морщился от сигарного дыма, ждал обеда, слушал рассуждения Ильи Петровича о политике. Илья Петрович умел завернуть лихо. Он начинал с общего, переходил на самые что ни на есть частности, потом вновь возвращался к общему, всегда имея в виду общественную пользу; да еще цитировал Машу, тоже, оказывается, высказывавшуюся об этой пользе и, как это иногда бывает после пребывания за границей, глубоко проникшую в проблемы государственного строительства. Цветков слушал Илью Петровича лениво, думал только о том, что в европы, скорее всего, вернуться не получится, что придется цепляться тут – и в захолустье, через реку от генерала, и в столице, в каком-нибудь фонде, комитете. Да черт его знает где! Без разницы!

– Так Марья Ильинична считает, что имперское изначально присуще нашему народу? – вдруг резко произнес Цветков, поднимаясь из кресла.

Он подошел к столику, ловко свинтил крышечку с бутылки «Бушмилз» и плеснул себе в толстодонный стакан, немного, пальца на два. И не отпил, скорее – смочил губы.

– Маша? – переспросил несколько испуганный Илья Петрович. – Признаться, да. Она побывала на нескольких форумах, где высказалась в этом духе и, вы знаете, получила большую поддержку. Сам-то я традиционно, с книжечкой. И беседовать предпочитаю, понимаете ли, глядя в лицо собеседнику. Как вот вам, скажем…

– У нашего подсознательного, – по-прежнему резковато, на несколько повышенных тонах продолжал Цветков, словно не замечавший не только слов генерала, но и его физического присутствия в гостиной, – существует потребность быть явленным. Во времена прежние оно, в извечной битве с надсознательными табу и запретами, имея вид уже извращенный, попадало в сознание, служило истоком фобий, неврозов. Личных трагедий, в конце концов!

Цветков выплеснул в себя виски, налил еще, вновь – на два пальца, вернулся в кресло.

– Таковым источником оно и осталось, да теперь только появилась возможность к канализации самых темных сторон, к вскрытию самого потаенного, в чем никогда ни перед кем, тет-а-тет, не признаешься. Даже с психоаналитиком пациент вступает в отношения, когда аналитик знает его имя, номер счета, видит его лицо. А тут перед тобой – безграничное пространство, вроде бы готовое с тобой разговаривать и разговаривающее, но никакой ответственности за свои слова, рекомендации, мнения не несущее. И ты начисто освобожден от такой ответственности. Там нет, конечно, профессионального аналитика, да он там и невозможен, но вот эта многоадресность и безответственность дают ощущение, что, выплеснув все накопившееся, все саднящее, освободишься и очистишься. Я читал, кстати, на этих форумах такие признания, такие рассуждения, что просто волосы дыбом вставали.

Цветков отпил виски, поставил стакан на подлокотник и пригладил волосы, прическа у него была – волосок к волоску.

– Да уж! – успел вставить слово Илья Петрович. – Я бы там ввел ограничения. Иногда такое пишут…

– Никаких ограничений! – вновь резко возвысил голос Алексей Андреевич. – Если ограничивать…

Однако генерала своевольность гостя наконец раздражила, и Илья Петрович тоже заговорил громко.

– Ограничить! Без ограничения может лишь элита, а кто она и кто ею не является, решить несложно. Причем тут не принцип «кто платит, тот и музыку заказывает» должен работать. Тут надо разобраться в исконном праве, праве на мнение. Вот я…

Цветков с любопытством, пожалуй – впервые, посмотрел на Илью Петровича. С иронией даже.

– Вот я, – продолжал генерал, – французов терпеть не могу. Безнравственный народ! Наружностью словно как бы и на людей походят, а живут как собаки…

– Я где-то это уже слышал, – задумчиво, тихо, под нос себе произнес Цветков и допил вторую порцию виски.

– Ихнее для них самое лучшее, а что такое Франция и Европа вообще, если задуматься? Кусочек земли! У нас на полигоне от танкового батальона до четвертой директрисы едешь, едешь, едешь, из тебя уже все кишки вымотает, а ты все едешь. А там? Сел в поезд, хлоп – и ты в Марселе! Буайбес пожалуйте кушать!

– Это вы к чему? – Цветков, без прежней резкости, поднялся, чтобы налить третью порцию.

– А к тому, что нигде нет того духу, который у нас в России. Нигде! Не генетическая предрасположенность, а разлитая в воздухе государственность. Понимаете?

Алексей Андреевич кивнул.

– А потом вдруг оказывается, что и среди французов есть личности героические, а следовательно – имперские, ибо героизм и имперскость суть синонимы!

И генерал рассказал Цветкову про подвиг Леклера.

Алексей Андреевич, выслушав рассказ, предположил, что подобным образом может поступить лишь человек, хорошо знающий предмет, в данном случае – гранаты, что сам бы он скорее или отшвырнул гранату на безопасное расстояние, или же, если бы не было другого выхода, а вокруг бы были значимые для него, Цветкова, люди, упал бы на нее, закрыв – излагая это, Алексей Андреевич спросил сам себя: смог бы? и ответил: нет! – окружающих своим телом. Илья Петрович согласился с Алексеем Андреевичем и сказал, что в Леклере сразу увидел военную косточку, что и по бумагам Леклер в заморских территориях не лингвистическими изысканиями занимался, а служил лейтенантом-парашютистом.