Сломанный мир

Глава 30. Острова в море

30. Острова в море

Он еще помнил сухую колышущуюся траву до самого горизонта — Пустоши — но воспоминание это отодвинулось, потускнело, как сон поутру.

Кажется, когда-то — минуту, год, жизнь назад? — было жарко, и хотелось пить...

Теперь весь мир стал водой. Ледяной водой, от которой коченели руки и сводило лицо.

В детстве он часто гадал, как выглядит край света. Как это, когда не останется в буквальном смысле ничего, даже темноты? Разве кому-то под силу такое представить?

Может быть, именно благодаря скудости его воображения мир не закончился, когда последний из маленьких каменистых островов остался позади: просто в нем не осталось ничего, кроме серого моря, такого же серого тяжелого неба и маленькой лодки посередине. Волны встряхивали лодку, и каждый раз, когда они перехлестывали через борт, иглы холода впивались в его тело с новой силой.

Он греб, пока руки не уставали от весел, потом делал передышку, потом снова греб. Никаких ориентиров не было, так что не было никакой возможности определить, в каком направлении движется лодка, не плавает ли он кругами. Впрочем, возможно, это не имело никакого значения. Он знал, что нужно просто плыть вперед.

В мире снов он не чувствовал голода или жажды, зато прекрасно ощущал холод и прилипшую к телу ледяную одежду. Он так замерз, что руки почти не двигались.

Так просто было проснуться. Тогда все закончилось бы. Но мама во сне сказала – довериться чутью. А чутье подсказывало, что должно быть именно так.

Выдержать. Надо плыть вперед.

Потом он уже не чувствовал заледеневшего лица. Уронил весла на дно лодки – руки не могли их удержать. Волны продолжали потихоньку толкать лодку вперед.

Ему казалось, прошла целая вечность – вечность медленного болезненного умирания без возможности умереть (это ведь был сон, а во сне, наверное, не умирают). Он не знал, сколько прошло часов в том, настоящем мире. На самом деле в конце он даже не думал об этом, он попросту забыл о том, что есть какой-то другой мир кроме холода, боли и этой ледяной воды на километры и километры вокруг.

«Тебе нужно пересечь это море», — сказала ему мать. А у него в голове крутилось: нет, такого не бывает, это — ложь. Если бы даже смерть не разделила их — что бы это изменило? Разве можно дотянуться до чужого сердца? А ведь он почти поверил, когда Юкинари был еще жив, что никакого моря нет и не было никогда, что они верят в одно и то же. Но теперь он увидел собственными глазами это море, эту пропасть, что всегда будет лежать между тобой и другим человеком, и ему стало страшно. У каждого – свой мир-внутри-сердца, свой остров. Можно сколько угодно желать сблизиться с кем-то и воображать, что преодолеваешь ради этого огромные расстояния, но на самом-то деле каждый остаётся на месте, и никто никогда не станет ближе друг к другу ни на шаг. Каждый человек одинок, как устрица, запертая в своей раковине. И надежда на то, что можно по-настоящему понять другого человека – точно такой же самообман, как мысли о пересечённом море; жестокий самообман. Вот оно, прямо перед глазами, это бескрайнее море, расстилается от одного горизонта до другого, и никому никуда не доплыть, и всё, что можно сделать – это повернуть назад, вернуться на свой дурацкий остров с мёртвыми чайками.

И всё же слова матери внушали некую не вполне ясную ему самому надежду.

Долго ли, коротко ли, но лодка ткну лась носом в камни.

Когда это случилось, он не сразу понял, что произошло, не сразу вытащил себя из омута полузабытья. Ему стоило немалых усилий открыть глаза – каждое движение причиняло боль. Он медленно распрямился, поднял голову. И увидел – чужой, незнакомый берег. Его мир-внутри-сердца был миром осени, одиноких северных скал и ледяного моря. А здесь царила зима и черно-белые краски. Царство смерти.

Впереди стелилась белая равнина, а вдали виднелись очертания города.

Это сон Юкинари?

И могут ли вообще спать мёртвые?

Он выбрался из лодки и двинулся вперед. Воздух – мелкие, колючие ледяные иголки – царапал горло, мешал дышать.

В городе шёл снег. То есть это ему сначала показалось, что идёт снег. Только шёл он почему-то вверх, а не вниз, хотя белые хлопья так плавно кружились в воздухе, что эта неправильность замечалась не сразу.

Потом он увидел, что это не снег, а пепел.

Как будто по всему городу прошёл какой-то невообразимый пожар. Город был похож на Синдзю, если не считать того, что все здания и предметы были хрупкими и белыми, и казалось, они вот-вот рассыплются в прах. Нет, не казалось: они и правда рассыпались – медленно и неотвратимо. Лёгкие кусочки пепла, похожие на рыбьи чешуйки, отделялись от них и плавно взмывали к небу. Одни здания казались сравнительно целыми, от других остались развалины, третьи уже успели целиком обратиться в прах. Этот мир рассыпался на части прямо у него на глазах. Там и сям чернели деревья без цветов и листьев, словно скрюченные пальцы, устремленные к слепому белому небу.

А в небе над городом нависали огромные песочные часы, словно отсчитывая оставшееся этому миру время.

Гэрэл тихо шёл по мёртвому городу; под его ногами едва слышно шуршал сероватый песок – нет, пепел. Он знал, что это не настоящая Синдзю, и что настоящая уже, должно быть, отстроена заново и сверкает всеми цветами радуги. И всё равно у него было чувство, что он вернулся в уже знакомый ему город: в первый раз он побывал там, когда столица Рюкоку ещё была полна жизни, затем – когда умирала, и вот теперь он пришёл навестить этот город в третий раз, чтобы увидеть, какой столица царства Дракона стала после смерти.

На улицах не было ни души. Животных и птиц он тоже не заметил, а если бы они и были, то смотрелись бы чужеродно в этом хрупком, призрачном пространстве. Так же чужеродно, как и сам Гэрэл — незваный гость в мире чужого одиночества.

Из-за того, что большинство зданий уже успело рассыпаться пеплом, Гэрэл не всегда узнавал знакомые улицы. И лишь когда дорога вывела его к площади перед царским дворцом, он уверился, что шёл правильным путём.

От дворца остался один скелет, едва прикрытый лохмотьями плоти. Залы и коридоры просматривались насквозь. Отыскать тронный зал не составило труда. А вот и знакомые красные ступени, ведущие к трону… нет, конечно же, не красные – ни клочка цвета не было в этом монохромном мире – здесь они были белые, растрескавшиеся, полуобвалившиеся.

Юкинари сидел на своём троне, прикрыв лицо руками. На нём больше не было пышного императорского облачения. Он был одет в чёрное, как и оставшийся в том мире живой мертвец. Разница была в том, что его одежда, волосы, всё его тело были припорошены серой пылью, кое-где перераставшей как будто в корочку белой извести. И почему-то здесь, в мире-внутри-сердца, Юкинари был меньше ростом, чем в жизни. Сейчас он выглядел лет на двенадцать.

При звуках шагов Гэрэла он встрепенулся, но не поднял голову и не отнял рук от лица.

— Кто это? – спросил он.

— Это я, — чуть поколебавшись, ответил Гэрэл. – Ты, наверно, ждал кого-то другого.

Он удивился, услышав свой голос: он стал каким-то детским, ломким. Посмотрел на свои руки: они тоже уменьшились. Он, как и Юкинари, стал подростком здесь, в мире снов.