За отцом

Не знали ребята, что отца уже в городе не было. Еще утром прискакали к ревкому красноармейцы, увидавшие верст за десять отряды казаков. За день вывезли из города на станцию всех, посадили в поезд, и когда показались по дорогам верховые с пиками, паровоз дал пары и утащил вагоны. С этим поездом ехал и отец их Захар Уткин.

Поезд шел без гудков, тихо, выжидая словно. Раза два остановился на перегоне, подбирая появляющиеся разъезды красноармейцев.

Захар Уткин с матросом-комиссаром ехали на платформе. Здесь стояли ящики с ружьями, с бумагами и пулемет.

Матрос беспрерывно сосал трубку и ругался на казаков. С разъезда поезд пошел полным ходом. Неожиданно показавшиеся из леса казаки дали залп по вагонам, рассыпались по полю, скакали наперерез.

Матрос наладил пулемет, улегшись на живот рядом с ним. Поезд спешил по вымершим полям.

Вдруг, мелькнули двое. Махали руками, шумели что-то, не разобрать.

Захар вгляделся и, обернувшись к поднявшемуся на ноги матросу, сказал с улыбкой:

— Ребята какие-то. Двое…

Матрос цыкнул.

— Мало ли…

А Захар, помахав ребятам руками, сказал со вздохом:

— У меня, брат, тоже двое растут… Не увидишь теперь…

— Да…

Ребят проглотил жидкий сумрак. Поезд шел, все усиливай ход.

Шли, широко шагая по шпалам, схватившись рука с рукой. Ванька пригнулся, увеличивая шаг, старался итти в ногу, устало сопел. Глядели под ноги, точно боялись, что если взглянут в сторону, то увидят еще более страшное, чем не выходивший из головы мужик с прорубленной головой. Ванька шопотом пожалился: «Поесть бы». Степка кое-как утешил его, отвлекая от еды.

Дорога без конца вилась, то падая в темные низины, то приподнимаясь вверх блестящими полосами рельс.

Задержались у будки, стоящей на переезде. Она чернела большим пятном, не было ни огня, ничего, что говорило бы, что там есть люди.

Подходить боялись. Постояли, вглядываясь в темноту. Торчала труба, какой-то шест врезался в небо, в окне отразилась луна. И пустынно кругом.

Степка решил было дать околёсину, обойти мимо, да Ванька пристал:

— Попить бы, Степа. Попросим, а?

— А ежели собака? — попробовал попугать Степка.

Ванька не отставал;

— Чего собака? Может, нету. Попроси, Степа. И ночевать, может. И, словно решившись стоять на своем, сел на рельсу.

Степка поскреб пальцем в голове, махнул сердито рукой, тронулся… Ванька сиротливо обнял руками голову, согнулся, глядел в ту сторону, куда мелькнул брат. Ноги страшно болели, тело ныло, и больше всего мучила сухость в горле. Хоть бы слюной смочить. Лизал губы, натягивал щеки, — слюна не шла.

Время тянулось очень долго. Ему уж начало казаться, что со Степкой что-нибудь случилось, убили его, а может, еще хуже, чего он еще и не знает. И хотелось ему закричать во весь голос, заплакать и позвать маму.

Степка вынырнул неожиданно, напугал даже.

— Что?

Тот, не говоря ни слова, задергал.

— Пойдем, пойдем!..

— А что?

И, поддаваясь Степкиной руке, Ванька скатился с Степкой под откос. Упал, уткнувшись головой в росистую траву. Влажность охватила лицо, смочила губы, и слегка отпустила жажда.

Только в тени, притаившись, Степка рассказал:

— Будошника убили. Я видел, жуть. В избе храпит кто-то. За избой лошади привязаны…

Голос у Степки рвался от страха, и глаза страшно блестели.

— Вот черти… Казаки — Не иначе.

Сидели и думали, не зная, куда тронуться и что делать. Им казалось, что впереди они никогда не найдут никого живого, в поле удариться— боялись заблудиться. И оба с тоской вспомнили промчавшийся поезд: сесть бы и живо. Оба тяжело вздыхали.

Степка вдруг надумал. Торопливо выложил план:

— Ваня, знаешь что?

— Что?

— Давай лошадей отвяжем, а?

— Каких?

— А вон у будки…

И Степка приподнялся на коленях, махая руками.

— Спят они, понимаешь, не услышат. Сядем и айда! А?

Ванька не соглашался.

— А ежели они увидят?

— Дурачок, слушай! Мы прокрадемся, мышь не услышит. Только сесть, а там давай бог ноги.

Ванька глядел усталыми тихо мерцающими глазами.

— Боюсь я… Степа.

А Степка решительно затянул пояс, приготовился к делу. Тихо говорил:

— Не понимаешь, нам только сесть… Мы с тобой сразу дома будем… Поезд нагоним.

И видя, что Ванька все не решается, припугнул:

— Ну, один оставайся, когда так!.. Ага, испугался, так не трусь.

С минуту оба стояли, тяжело вдыхая прохладный воздух. Слышно было, как сердце колотилось и стучало в висках. Потом поползли на корточках.

Вылезли на насыпь, огляделись и по очереди переползли рельсы.

Будка пугала чернотой и притаившейся тишиной. Передохнули в канаве, поползли дальше. Отчетливо виднелись белые ступеньки крылечка и на них что-то черное, большое.

Степка оглянулся на Ваньку и кивнул головой. Проползли еще шага три, Ванька увидал, что черный ворох на ступеньках был мужик с бородой и с бляхой на поясе, блестящей на луне.

Ползти пришлось как раз мимо него, чтобы скорей попасть в тень. Обернувшись еще раз, Ванька увидал, что у мужика был раскрыт рот и на бороде застыла слюна.

Из окна донесло тяжелый храп. Было похоже, что кто-то рвал там мокрые холсты. Лошади стояли кучей, голова с головой. Степка дал знак остановиться, а сам шмыгнул к лошадям. Слышно, как они зафыркали. Острая боль затеснила в груди у Ваньки. Он ждал, что сейчас распахнется дверь и…что дальше будет, он не знал, только будет очень страшно. Фырканье прекратилось, послышались шаги и что-то надвинулось черное, метнув тень на откос. Ванька отполз в канаву, черное двигалось за ним. Только он хотел было крикнуть в ужасе, как услыхал Степкин шопот:

— Куда ты? Ползи за насыпь.

Ваньке показалось, что все остановилось. Нет ни поля, ни рельс, ни месяца, только билось готовое выпрыгнуть из груди сердце. Звякнуло копыто о рельсу — почудился шум. Приподнялся, Степка уже стоял рядом.

— Садись!

Лошади переступали ногами, глядя скучливо на луну.

Ванька взобрался на скользкое седло, уцепился за повод, вместе с гривой. Степка стегнул лошадь. Она рванула в сторону, понесла. Топот отдавался в ушах, бежал следом. Неслись во весь дух. Степка, державшийся сзади, то и дело наезжал на Ваньку, стегал лошадь. Она всхрапывала, уплывала из-под Ваньки, высоко подкидывая. Замершими пальцами держался цепко, низко склонившись к гриве. Рядом бежала насыпь, черные столбы.

Не видали ребята, как выскочили из будки два казака, пристегивая на ходу шашки, ругаясь друг на друга. Подскочили к лошадям и, обнаружив кражу, кинулись в сторону, прислушиваясь ухом к ночи. Услыхали угасающий топот. Опять ругались. Один, вскинув к плечу винтовку, уперся дрожащими пьяными ногами, выстрелил. Эхо метнулось по полю и угасло, перекатываясь по заглохшим балочкам и перелескам.

— Догнать надо.

Другой почесал за ухом, опустил ружье, протянул.

— Чорта ли… Теперь нельзя… нарвешься…

И оба ушли в сторожку, толкнув черного мужика ногами. Он перевалился на край лестницы, тяжело шлепнулся на землю.

— Скотина…

И в будке долго стоял шум, пьяный, крикливый говор. Потом открылось, звякнув, окно, высунулась лохматая голова и хрипло заорала:

— Ко-онь! Буйный! Буйный!

Прислушалась к тишине. И неожиданно метнулась опять в пасть окна.

В будке завыло все. Обрывками выбегало за окно:

— Хамье! Дьяволы! Моего коня! А-а!

Треснула под озлобленными руками дверь, выскочили на крыльцо — один-два-три, затрепались в лунном пятне под непрестанные хриплые крики:

— Сейчас штобы! Слышите! Изрублю в мясо!

Трое тянулись в струнку, один бегал, размахивая змеившейся шашкой. Потом подскочил к одному-другому — раз-раз! Хряско ударился кулак об откачивающиеся в сторону головы.