За отцом

— Степа, а што-то там бежит и бежит, — а?

Тот кашлял от дыма и глотал горькую слюну.

— Энто? Жар плывет…

И разморенный отдыхом, едой, Степка захотел немножко пофантазировать.

— Это, — начал он, глядя в небо, — машина такая… бее бежит и бежит, без останову… А йу-скает ее лесник в нашем лесу. Знаешь — избенка там стоит. Захочет он, отвернет крантик, она и побежит…

Ванька слушает одним ухом еле-еле. Глаза замыкает сладкая дрема. Перебросившись еще несколькими словами, оба заснули.

Проснулся Степа — прохладно. Глядь, солнышко уж совсем почти на бугор село. Живо разбудил Ваньку, собрались, и торопливо, не оглядываясь, пошли по завилистому проселку к далекому городу.

Отошла взад последняя деревня, наполненная собачьим гамом, ревом пригнанной с полей скотины.

Ванька, спотыкаясь, бежал вприпрыжку за широко шагающим Степкой, сопел устало носом.

— Степа, — наконец спросил он, глядя готовыми заплакать глазами, поздно. Я боюсь. Давай останемся тут… А?

Степка, недовольный тем, что долго проспали, злой на себя и на Ваньку, не отвечая спешил скорей выйти за околицу. И когда последняя ветла деревенских огородов отошла взад, он обернулся к Ваньке:

— Дурачок ты…

Тот скулил:

— Солнце село… Боюсь я…

— Ничего ты не понимаешь… Дюдя… Осталось может вовсе верста, а ты реветь.

И обняв Ваньку за плечо, подталкивал вперед.

— В деревне тут тебе хуже, чем в поле… Не пустят. А мы с тобой живо домчим. А там к папе чай пить. Дурашка. Папа в театр сведет. Вот мы с ним тогда видали в театре картины, интересно — дух вон… А ты… пойдем.

И сам опасливо глядел на синеющие от надвигавшихся сумерек поля, на безлюдную дорогу, уходящую далеко-далеко.

Сзади в деревне сквозь темную стенку ветелок мелькнул красный глазок, — зажгли огонь. Справа белым кругом показалась невидная днем луна. Где-то прошумела крыльями запоздавшая в пути птица. Перекинув через палку сумку, ребята бежали уже рысью, жадно вглядываясь в мутнеющую даль, в надежде увидеть желанный город.

Железная дорога разрезала поле пополам — рядом уходящих столбов, высокой насыпью. Ребята облегченно вздохнули, точно эта насыпь, тающие столбы связывали их с городом, и не была страшна более надвигающаяся ночь, темные перелески, гулкие крики, долетающие Издалека.

Небо над зашедшим за темный край земли солнцем было желтое, ясное. Столбы виднелись на нем четко черными палочками. Степка с Ванькой, словно сговорившись, одновременно свернули с дороги и пошли жнивьем прямо к светлому небу, к железной дороге.

Шли быстро, не говоря ни слова. Вдруг тишину прорезал крик. За ним послышался топот нескольких лошадей, свист. И кто-то без останову кричал жутко, точно его били чем-то или тащили, а он упирался, крича во весь голос.

Этот безнадежный крик резнул ребят и застыл над полями, застонал, перекатываясь вдали.

Ребята застыли, упав камнем на землю. Ванька, дрожа всем телом, прижался к Степке.

Топот приближался. Казалось, гудела земля. А крик погасал, замирал и отдавал только одной скорбной ноткой.

Вперясь вдаль широкими, от охватившего ужаса, глазами, Степка различил врезавшиеся в небо головы в картузах, лошадиные морды. И немного дальше от них бежал кто-то лохматый, высоко подпрыгивая. Затем все сразу провалилось в лощину. Крики затихли. А ребята все лежали, боясь двинуться. Ванька плакал, глотая слезы.

Тишина стояла над вечерним полем. Откуда-то еле-еле доносилось ржанье лошадей, собачий брех. По самой насыпи дороги промчались верховые. Один-другой, — Степка сосчитал, — четверо. И на ясном небе видно было, как у двоих сзади торчком стояли какие-то палки. И эти палки сразу напомнили Степке картину сраженья русских с германцами. Там так же были нарисованы бородатые с чубами верховые и с этими палками.

— Казаки это, Ваня.

И обернувшись лицом к Ваньке, замолчал с захолонувшим сердцем. Обоим показалось, что все теперь погибло: нет ни отца, ни города, — все взяли эти скачущие по всем дорогам казаки. Первый раз за весь день Степка не знал, что делать дальше. Царапал пальцем глыбу земли и очень хотел, чтобы ничего этого не было, — ни ночи, ни полей, ни верховых: сидеть бы теперь на крыльце, и хлебать с дедом молоко с хлебом.

Потом оба встали. Поглядели вокруг, прислушались и потихоньку поплелись к линии. Сзади поднималась луна. От нее поле стало все серым, словно дымкой затянулось, впереди показались жидкие тени. Вблизи было хорошо видно, а вдали, сколько ни приглядывайся, ничего не разглядишь.

Дорога нырнула в лощинку, заросшую мелким кустарником, и опять поднималась вверх. Когда Степка с Ванькой, осторожно ступая, спустились вниз, их обдало застоявшейся здесь прохладой, словно платком обмахнуло головы. Кустики по бокам стояли неподвижно и были похожи под луной на темное настороженное стадо.

Пугливо озираясь, ребята торопились скорей выбраться на ровное место. Ноги стукались, как деревянные, громко, и каждый шаг отдавался в голове.

Вдруг Ванька охнул и повис у Степки на руке. У Степки поползли по спине мурашки.

— Что ты?

Ванька мотал головой, еле выговаривая:,

— Глянь, глянь!

Степка глянул и, готовый закричать от охватившего страха, не отводил взгляда. В стороне, у самой почти дороги, разбросав руки в стороны, лежал мужик в синей рубахе. Голова его свешивалась вниз и глядела на ребят большими блестящими на луне глазами. По лицу до самых волос легла темная полоса.

Степка цепко сжал руками Ваньку и, отпихивая, начал пятиться задом. И глядя на неподвижно лежавшего мужика, ждал, что вот он встанет, и… Спиралось дыханье, и ноги не двигались совсем. Потом опять бежали, схватившись руками, к линии. И обоим казалось, что сзади за ними бежит мужик с блестящими незрячими глазами.

У линии вздохнули. Взглянули в ту и другую сторону — ни души. Монотонно о чем-то гудели столбы.

— Вот там город, — указал Степка и погладил рукой блестящие рельсы.

Ванька сидел бледный, губы дрожали, а глаза глядели широко — сухие, — слезы перегорели и застряли в пересохшем горле.

— Папа, — выговорил он и, обняв Степкины колени, застучал о них беловолосой головой.

Плач перепуганного на смерть Ваньки, безвыходность их положения раскалывали голову Степки на части: и так прикидывал, и так. Потом решил:

— Ладно, Ваня, найдем выход. Чего ты? Эка. испугался. Пойдем.

— Куда? — шептал Ванька, не поднимая с колен головы.

Степка решительно встал, приподнимая Ваньку.

— Пойдем в ту сторону… Дойдем. В городе теперь казаки, разорвут нас.

И подбадривая себя, затормошил Ваньку.

— Ты не робей… Пойдем линией — дорога прямая…

Ему хотелось покурить, пожевать чего-нибудь для веселья, но сумка осталась где-то сзади, вместе с картузами. Больше всего жалко было сумку, потому что отцова она.

Стояла на небе луна, покойная, словно щурилась ласково на бежавших ребят. Вверху ныли проволоки, и это нытье напоминало дом, вздохи коровы под сараем, шорох спящих кур. Где-то проскрипела телега, протарахтела и упала куда-то, проглотив скрип. Потом поплыл неизвестно откуда гул. Казалось, шел он сверху от луны вместе с жидким светом. Громче запели столбы.

Степка обернулся на ходу. В глаза метнулся красный огонек, движущийся по тающей насыпи.

— Машина.

И оба скатились под насыпь. Стали на бугорке и ждали. У обоих зародилась надежда, что машина увидит их, станет и заберет их с собой.

Огонек бежал по насыпи, грохот рос. Уж можно было отличить, как стучали колеса — ту-ту-ту… ту-ту-ту… Сначала выросла труба с седым чубом, потом что-то большое, темное, и грохот, стук — громада промчалась мимо,

Ребята замахали руками. Кричали:

— А-а-а!

Крик угасал рядом с ними.

Вагоны заспешили под уклон, чаще мелькали светлыми полосками прогалы между ними. Один-другой— не сочтешь. Прошла открытая платформа, на ней — двое. Увидали ребят, должно быть, тоже помахали руками. Черкнул последний вагон с красным глазком. Глазок становился все меньше и меньше и совсем погас. Опять— луна, пугающая темь за лунным кругом, жалобный стон столбов и тоска, крепко схватившая за сердце.