Страница 8 из 14
Я была слишком юной для своего класса, мне было всего 12, и поскольку детство я провела, общаясь почти исключительно с мамой, в средней школе я все еще играла с Барби и волшебной печью. Кроме мамы, самым большим влиянием на меня в жизни обладала бабушка Сара, женщина, которая с раннего возраста подбирала мне сумки и обувь. Когда мне было 12, я думала, что ходить по магазинам с бабушкой по Пятой Авеню – самое большое удовольствие для девочки.
Сентябрь принес новый учебный год, поэтому я упаковала свои платья и подходящие к ним туфли в большой чемодан. (Мама сказала, что когда-нибудь мы могли бы использовать его для морских путешествий, и это была мечта, за которую я цеплялась в течение многих одиноких ночей в школе.) Собрав волосы в аккуратный конский хвост и закрепив его заколками в тон блузке, я села в мамин кабриолет карамельно-красного цвета и проехала 600 миль до школы, которая в буквальном смысле оказалась свинофермой. Я не могла все это выдумать.
Вы спросите, как девочка с туфлями, сумками и заколками в тон попала на свиноферму? Очень хороший вопрос. Ну вообще-то на ферме были не только свиньи. Там водились также лошади, коровы, куры, мыши и кошки, но когда вас встречает аромат дюжины свиней, вы никогда этого не забудете.
В начале 1970-х годов в пылу антивоенной любовной горячки, охватившей большую часть США, какое-то время считалось, что необходимо отправлять богатых отпрысков манхэттенских либералов в прогрессивные интернаты, которые строились как коммуны. Все работали. По утрам мы занимались хозяйством на скотном дворе, и вот на рассвете я поднималась на холм в своих нелепых туфлях с чопорными каблуками, чтобы зарезать свиней и свернуть шеи цыплятам. Представляете себе девочку с Парк Авеню или хотя бы из Гринвич-Виллидж с мертвой курицей в руках? Конечно, там было много детей, не только городские эмигранты из Нью-Йорка, но и несколько местных, несколько стипендиатов и даже, как оказалось, начинающий психопат.
Хотя я и пыталась, я не могла есть пищу, которой меня кормили утром. Бекон на обеденном столе вызывал тошноту. К полудню я уже умирала с голоду, поэтому просила у работников кухни что-нибудь поесть. Изредка я пробиралась в частные дома воспитателей в общежитии и совершала набег на их холодильники. Думаю, технически это было воровство, но я отчаянно нуждалась в еде. По-видимому, правила были таковы, что учащиеся могли есть только животных, которых убили, и органическую пищу, которую вырастили, но персонал мог пополнять личные холодильники закусками всех видов.
Оглядываясь назад, могу сказать, что я многое узнала об истинной природе коммунизма. На первый взгляд все делали вид, что мы вместе разгребаем дерьмо, но при закрытых дверях те, у кого была власть, оставляли пирожные себе.
Всякий раз, когда я попадала в неприятности, это было связано с едой. Меня ловили на краже, сокрытии, контрабанде еды и, что хуже всего, на том, что я не ела за столом. Я пряталась в дни бойни, а потом меня наказывали, отправляя в комнату без ужина. Я умоляла маму прислать мне поесть, и тогда ее посылки конфисковали. Ей звонил директор школы и сообщал, что в очередной раз ее дочь поймали с нелегальной, неорганической пищей.
– Позвольте мне все прояснить, – сказала она директору по телефону, пока я сидела в заточении. – У моей дочери неприятности из-за голода? Да что с вами не так, люди?
Я люблю свою маму.
С того момента мне разрешили полуденный перекус, если я была голодна. Даже несмотря на то, что я выиграла войну со школьной продовольственной полицией, я оставалась несчастной. Я попыталась сделать жизнь лучше, купив сапоги для работы на скотном дворе, чтобы не чистить стойла в лакированных туфлях «Мэри Джейн». (Когда я попросила маму купить мне какие-нибудь рабочие сапоги, она ответила: «Если в Блумингдейле нет таких вещей, тебе не повезло, потому что я ни за что не поеду в Нью-Джерси». Нью-Джерси был диким-диким Западом, где продавались рабочие сапоги.) Но самое худшее в моих страданиях было то, что я не могла никому пожаловаться. Мое несчастье причинило бы моим родителям, особенно маме и бабушке, еще бо́льшую душевную боль. Поэтому я должна была собраться с мужеством. Мне предстояло проявить выдержку и пережить этот год.
А потом стало еще хуже, потому что, конечно, так всегда и бывает.
Все началось однажды днем, когда я стояла у задней двери кухни и ждала, чтобы мне вынесли еду. Мы с мамой думали, что мне, возможно, будут давать тост или бутерброд с арахисовым маслом, обычно я получала морковку или кусок вареной картошки. Если оценивать стоимость обучения по еде, то эта картошка стоила около сотни баксов.
Я стояла у кухонной двери и ждала свою картошку, когда из-за угла показался главарь группы мальчишек. Это был не Питер Пэн. Это был прыщавый 16-летний парень с жирными черными волосами, красной повязкой на голове и в грязных джинсах Levis. Должно быть, он оставался трижды на второй год, потому что ему было 16 и он учился в средней школе. И он тащил за собой еще троих заблудших мальчишек.
– Что это у нас тут? – спросил он.
Я бы предпочла не рассказывать остальную часть истории, однако долгое время я притворялась, что этого не было, и, честно говоря, устала скрывать правду. Все изнасилования бывают разными, но их жертвы остаются с одним и тем же: глубоким чувством потери и стыда. Что касается меня, то на какое-то время я потеряла свой внутренний свет. В моем сердце были невинность и бесстрашие, которые у меня отняли. В моей жизни появилось четкое «до» и «после». Хуже всего то, что я потеряла доверие к миру. Девочка, которая ждала с расправленными плечами и высоко поднятой головой ломтик холодной картошки, потому что выиграла войну со школьными чиновниками, больше не существовала. С того самого дня я ходила сгорбившись, стараясь защитить то, что было у меня внутри. Урок, который я усвоила, состоял в том, что если ты ходишь слишком гордо, то можешь пострадать.
Однако у моей истории счастливый конец. Так что мне нужно ее рассказать.
Помню, как шла по коридору, когда главарь схватил меня за правую руку и заломил за спину. Младшие мальчики бежали за нами, а он наполовину толкал, наполовину нес меня в туалет для мальчиков. Хотя мне было страшно, я старалась держать лицо кирпичом. Сначала я решила, что ему понадобилась моя картошка! Я сказала себе: хорошо, это всего лишь еда. Потом я твердила: «Я все еще в порядке; только мое плечо, кажется, сломано. Я все еще в порядке, моя рука онемела, но я чувствую свои пальцы. Я все еще в порядке, мое сердце бьется». И так далее.
Оказавшись в туалете, он швырнул меня на пол и стянул с меня джинсы до щиколоток. Ему потребовалось несколько попыток, чтобы довести дело до конца. Он держал мою руку согнутой за спиной, и боль в плече не давала мне почувствовать что-либо еще. Потом боль исчезла.
Казалось, исчезло все. Моя голова была прижата к основанию унитаза, и я помню, как смотрела на мочу, высохшую желтыми полосами вдоль основания, и думала: «Убирает ли этот туалет кто-нибудь?» Но я ничего не чувствовала. Я покинула свое тело. Девочка на полу в туалете была кем-то другим. Мой дух поднялся вверх. Я видела, что делал парень, слышала, что он говорит, но все это происходило вне меня.
– Давай посмотрим, подойдет ли он, – сказал парень, тыкая в меня пальцами, а потом еще чем-то, не знаю чем. Возможно, это была швабра. Не могу сказать точно. Каким-то образом он нашел способ сделать то, что хотел. Мне было 12, я была девственницей и весила меньше 45 килограммов. Я была ему неровня и настолько сексуально неопытна, что даже не понимала, что происходит. А когда все закончилось, я была разбита. Поговорим о пятне. Мои ноги были покрыты кровью. Мои штаны, которые все еще были на лодыжках, промокли насквозь. Там было так много крови, что я думала, что умираю. У меня еще ни разу не было месячных, и это была первая женская кровь, которую я видела в жизни.
Потом он встал у раковины и вымыл руки. Поправил перед зеркалом бандану и пригладил сальные волосы. Затем повернулся к своей команде, которая ждала у двери, и сказал: