Творческие работники

Гулко и страшно гремело в тех пропастях, но не хотел, не желал Савелий различать в этом грохоте слова, вид делал, что не к нему гром обращен, пока не сверкнула вдруг на черном небе черная молния: «Я тоже умру!»

Вмиг уютное, привычное тело раздвинулось и стало тонкой стеночкой в пустоте. Он судорожно, в ужасе хотел забиться в самый дальний угол, поглубже, только бы спрятаться от темной неизвестности, смыкавшейся тяжелой клешней на хрупкой жести… «Нет, не-е-т! не может быть, не может быть!!!» – забормотал Савелий вслух и тут же поймал себя на звуке. Трагически улыбнулся в темноте.

Лежал долго и бездумно, пока не представил очень явственно, как холодеет тело. С ног. Жар быстро, но плавно уходит в тюфяк и долго в нем еще держится. Поэтому, если никто покойника не трогал, то под ним горячо, хотя сам он ледяной. Тепло отслаивается и держится в тонком горячем слое, пытаясь вернуться и разогреть холодную затверделость…

– Господи! – воскликнул он тихо. – Как страшно человеку помирать!

Вскочил и зажег свет. Потом достал из дорожной сумки бутылку и, налив себе полный стакан, выпил, даже не заметив вкуса и не ощутив горечи, выпил, как воду. И неожиданно разрыдался. Мучительно плакал, повторяя: «Мама, мама… мама!..» Дрожащей рукой, горько всхлипывая, достал сигарету и закурил. Пока курил, алкоголь растекся по телу, согрел, влажными дымами заклубилось сознание, и сонная тяжесть заставила веки опуститься… Какие-то птицы летели, но то было в темноте, и поэтому он только слышал, как бьют и шелестят множество крыл, но ничего, кроме темной ночи, не видел перед собой. Еще слышались разные звуки, потом мелькнуло что-то перед глазами, и пришел спасительный сон. Взял он Савелия за руку и повел в свои владения, чтобы показать жизнь совсем другую, с совсем другими заботами.

Сонный морок Савелия

В этом царстве сна Савелий переживал совсем иное, нежели наяву.

Был Город чужой.

Сколько времени он жил в том городе, не помнил. Казалось, прошло не одно столетие… И он – вечный, без возраста, без прошлого и будущего. Только в настоящем скользит вялым взглядом. Быстротекущий миг застыл и превратился в постоянство. И сколько бы ни смотрел он, все оставалось прежним… Остановился вид, застыло изображение, и тихо звучит одна и та же нота, на которой прервалась переменчивость.

Быть может, не так все было. Но ощущения… В них дело, от них исходит все, на них все держится. Сама реальность дана нам в ощущениях.

Только в ощущениях – больше ни в чем…

Старый двухэтажный особняк стоял в зеленом тупике. Маленькое белое строение. Как раз в том месте, где трамвайная линия круто изгибалась и уходила под острым углом в обратную сторону.

Справа и слева от зданьица и за ним волновалось зеленое море большого парка. Еще дальше парк переходил в лес…

Трудно сказать, кто жил в этом небольшом белом особняке. Напоминал дом по составу обитателей притон, но никого из них он не знал. И не хотел узнать.

Соседи тоже не стремились к знакомству…

Еще день прошел скорый, и он даже не запомнил, было ли солнце сегодня.

Вечер, бархатный и темный, летний вечер вытащил его на улицу. Неторопливо он шел по аллее от дома. Редкие, далеко стоявшие друг от друга фонари едва светили. Их желтое мерцание запутывалось в переплетении ветвей и листьев, и только неясные блики и пятна парили в черноте аллеи. Призрачные светящиеся лоскуты ложились на асфальтовую дорожку. Ветер шумел… И тут же начинали перемещаться, как привидения, смутные контуры света и тени…

Вдруг крик раздался. Пронзительный высокий крик. И отдаленное глухо и смутно долетело рычание. Опять пронзительно закричала женщина.

Две черных фигуры, одна высокая, другая маленькая, прошли быстро мимо. Высокий бормотал что-то. А низенький ясно проговорил: «Опять граф выпустил леопардов…»

Он побежал за ними и на ходу вскочил в трамвай. Вопль раздался совсем рядом. И он увидел в тусклом свете бегущую фигурку. Неожиданно над ней взметнулось что-то оранжево-желтое и рухнуло все вниз, на землю, захлебнулось от визга…

Трамвай, лязгнув, круто повернул всем корпусом, как человек, у которого прострел шеи, так что голову отдельно не повернуть и вся сцена исчезла вместе с криками.

Он возвращался поздно. На всякий случай. Вокруг все было тихо. Пусто. Никого. Желтые пятна смутно, едва пробивались сквозь причудливо сплетенный узорчатый барьер и размазывали себя по земле до такой степени, что не различишь свет это или тень… Особняк чуть белел на черном фоне деревьев. Застыло вокруг все. Ни шороха. Лишь тени, одна черней другой, скользят. Резная высокая дверь. Мраморные ступени. С трудом он повернул литую ручку и отворил тяжелый вход. Толкнул вторую дверь внутрь. И очутился в электрическом тусклом свете залы.

Жестко под горло схватила сзади рука. В живот ему ткнулся нож, на миг задержался… Как тело в пропасть, сердце полетело вниз, захолонуло.

– Не тот, – произнес рядом голос. И его пропустили…

Теперь он медленно поднимался по мраморной лестнице с тонким, скользящим по ступеням половиком. Поднимался к себе в комнату. Он жил на втором этаже. Открыл дверь, вошел и закрылся изнутри. Смутный был день и вечер суетный. Странная жизнь. Особняк – притон. Чернота и глушь поворотного круга.

Что его держало здесь, в городе и в этом доме?

Ничего. Он жил и все. Себя не расходуя на перемены, жил спокойно и тихо. Как будто в постоянной задумчивости хотя ни о чем в особенности он не думал.

Прошлое помнил, как помнят прочитанную книгу или чужой дневник, если случаем ворошил слежавшиеся страницы. Любопытно даже, чего только там не было: война, убийства, горе, радость, и подлость, и ложь, и страсть… Не пропущено ничего. Получилось так, что вроде все он попробовал, все вкусил, но чувств память не вызывала. Сквозь прошлую жизнь он прошел, как нож сквозь масло, ни пятнышка, ни царапины, ни зазубрины, так что ничего и не осталось на лезвии души.

Будущего он не вспоминал совсем. Завтра целиком продолжало оставаться в завтра. Сознание по привычке прилеплялось к стремительному гребню «сейчас», но там было негде разместиться, он соскальзывал с убегавшей волны и оказывался вообще вне времени, не закрепленный чувством ни в одном из его мгновений. Зато время над ним власти не имело. Обозначен он был только местом.

Все же кое-что привязывало его к этому дому. Комната и балкон. Особенно балкон. Лепной когда-то, а теперь облупленный. Высокая стеклянная дверь, которая вела туда. Кровать. Она стояла так, что лежа он видел сквозь стекло совершенно отчетливо каменные перила и столбик лепной. Чудо комнаты и балкона заключалось в том, что в лунные, ясные ночи льющий белым светом диск смотрел прямо в стекло. Лежал он и видел над каменной границей перил черно-синее небо и серебряное круглое чудо. Там, далеко-далеко, холодное и загадочное. Нет, не зря астрологи связали с ней фантазию, воображение и безумие… Есть в ней что- то, есть! Что начинает шептать холодными губами прозрачные сказки…

Вот и сегодня он ждал восхода. Сияние разливалось. Луна всплывала из-под темной границы. Он, застыв недвижно, лежал и глядел. И такая же застылая глядела в стекло Луна. И в тот миг, как раздавался шепот лунного света, на угол балкона вроде облачко опускалось. А может быть, за шепот он принимал толчки крови в ушах? Присмотреться – и облачка никакого нет. Просто в этом месте чуть сильней белеют перила и столбик отсвечивал…

Кто его знает, было или не было? Только лежал он, и слушал и глядел на серебристое облачко…

Постепенно шепот становился яснее, громче, явственно начинали звучать слова, но смысла слов он разобрать никогда не мог. Пытался разглядеть кого-то скрытого в облачке, откуда доносился голос, и тоже не получалось.

Чем сильнее он напрягал глаза, тем прозрачней становилось облачко. Он вставал и подходил к стеклу. И видел – пусто на балконе. Чуть белее тот угол, где ему мерещился серебристый призрак. И кровь толчками о чем-то шепчет в ушах… В задумчивости, утомленный, он укладывался снова. Луна долго поливала его тонким, обманчивым светом, высвечивая белым лицо, и простыню, и угол перил. Толчки сердца переставали отдаваться в ушах, и шепот переходил в чуть слышное бормотание вдали. Потом и вовсе стихал, исчезало все. Он засыпал.