День очищения

— До начала «Отродий Ведьмы» десять минут, — напомнил я. — Заказывайте, чтобы потом не отвлекаться.

Детишки потянулись за лимонадом и пирогами, потом зачавкали, забулькали, застучали ложечками по креманкам. Чёрт, во что превратился приличный бар? Стыдно смотреть. «Баскин Робинс» какой-то.

— А… помощница ваша где? — спросил самый храбрый или самый глупый из них, забирая со стойки заказ.

— Там, где ей надо быть. Вопросы? Пожелания? Предложения? Делать предложение ты пока маловат, подожди пару дней.

— Нет-нет, я пойду за столик…

Сказать, что её появление произвело фурор, — это вообще ничего не сказать. Швабра нарочито неторопливо спустилась по лестнице, прошла по залу, давая себя рассмотреть, встала за стойкой. Это дефиле сопровождалось гробовым молчанием одноклассников, которые забыли не только пить и жевать, но и просто закрыть рот.

Платье не сделало её красавицей. Девушка всё ещё слишком худая, слишком угрюмая, слишком неухоженная. Но разница между тем, что было, и тем, что стало, настолько разительная, что войди вместо неё в бар Мисс Вселенная, эффект был бы слабее. Говночел отлично справился с её лицом, которое стало немного взрослее и гораздо более… определённым, что ли. Швабра не выглядит школьницей, за стойкой встала интересная молодая женщина, к которой эта школота не знает как подойти. Внезапно перед ними оказалась не забитая одноклассница, а кто-то из другого, взрослого мира.

— А правда, что ты… из школы… ну… ушла? — робко спросил парнишка, забирая мороженое.

— А что, не заметно? — ответила она спокойно.

— Э… да… заметно… — он подхватил посуду и быстро ретировался.

Не знаю, что они хотели сделать, придя сюда: поглумиться, позлорадствовать, просто попялиться на достигшую социального дна парию. Но теперь они смотрят и думают: «Ничего себе, что уход из школы с людьми делает!» Впрочем, это я им польстил. Ничего конкретного они сейчас не думают. Максимум: «Нифига себе!»

Повисшее молчание разбило только внесение в зал радиоприёмника.

Под позывные начала радиопостановки Швабра сказала мне тихо:

— Босс, подмени на пять минут.

— Что такое?

— Пойду блевать. Нервы. Но я вернусь! Пусть выкусят, придурки!

Глава 24. Сынок Газировка

— …Отец, поговори со мной, — просит в радиоприёмнике голос блонды. — Не отводи взгляд, не молчи.

— Я… не знаю, что тебе сказать.

— Нет, пап, ты знаешь «что», ты не знаешь «как», — отвечает она с мягкой укоризной. — Не знаешь, как сказать: «Мне придётся тебя убить». Я понимаю, как тебе тяжело, поэтому не надо говорить со мной об этом. Поговори о погоде, поговори о еде, расскажи, как смешно скакал за птичкой наш кот. Только не молчи. Нам осталось быть вместе так мало… Сколько? День? Два? Или это случится сегодня ночью? Нет, не отвечай, я не хочу знать. Просто не молчи. Я не хочу, чтобы наше время прошло в молчании. Не хочу, чтобы ты делал вид, что я уже мертва для тебя.

— Прости, дочь, я не могу думать ни о чём другом. Не могу прикинуться, что ничего не случится.

— Тогда давай говорить об этом. Это будет больно?

— Да. Прости.

— Не проси прощения. Я знаю, что ты не хочешь, я слышу, как ты кричишь от боли внутри себя. Та боль, что предстоит вынести мне, ничто по сравнению с этим. Я буду плакать, но не от боли, а от жалости. Тебе предстоит с этим жить, а мне — нет. Я отродье, говорят, у нас нет посмертия, поэтому для меня это просто немного боли — и ничто. А для тебя — бесконечная боль на годы и годы.

— Дочь, я…

— Не надо. Я отродье. Кто знает, что это? Вдруг я наврежу тебе или кому-то ещё? Лучше смерть, чем этот выматывающий страх. Страх превратиться в чудовище, ужас непонимания кто ты такая. Я не чувствую себя монстром. Но знаю, что я — он. С этим нельзя жить, отец, поэтому смирись с тем, что тебе надо сделать. Постарайся, чтобы это не сломало тебя. Ты ещё не стар, можешь снова жениться, успеть вырастить новую дочь. Ты всегда говорил, что не женишься снова, потому что у тебя уже есть я, но я не понимала, что это значит. Ты знал, что растишь отродье и не хотел взваливать эту ношу на кого-то ещё. Скоро ты будешь свободен.

— Я так виноват перед тобой…

— Ты ни в чём не виноват. Я прожила прекрасные восемнадцать лет, каждую минуту чувствуя твою любовь. Многие за всю жизнь не получают столько любви, как я. Ты знал, что в корзинке на твоём пороге отродье, и мог утопить её в озере, как остальные. Ты растил меня, зная, что не увидишь взрослой. Что у нас всего восемнадцать лет. Ты ни разу не задумался, стоит ли оно того. Я не всегда была послушна, делала глупости, капризничала и ленилась, но ты ни разу не упрекнул меня. Ты очень хороший человек, отец. Я счастлива, что прожила эти годы с тобой.

— Я виноват в том, что не удержался. Перед твоим… появлением в городе был мор. Дети умирали один за другим, умерла и наша новорождённая дочь. Моя жена не выдержала горя и повесилась. Я подкупил врача и викария чтобы её похоронили как умершую от горячки, а не за оградой, как самоубийцу. Тело младенца положили к ней в гроб. Тогда было столько похорон, что никому не было дело до чужого горя. Мне было очень плохо тогда…

— Представляю… Нет, не представляю. Я не успела потерять ничего столь же дорогого, — сказала девушка. — Бедный, бедный отец.

— А потом пришла она.

— Ведьма?

— Да. Она была прекрасна: беловолоса, стройна, красива, одета в чудесное платье, пахла ванилью и страстью. Ведьма обещала утешение и я… согрешил с ней. А через несколько дней нашёл на пороге сплетённую из озёрной травы корзинку.

— Я правда похожа на неё?

— Да. Не знаю, почему ты. В ту ночь корзинки оказались на многих порогах. Не все избавились от них сразу, но никто больше не был похож на Белую Хозяйку. Только ты. Может быть, ты её любимая дочь, хотя люди говорят, что она мечет своих детей, как икру, подобно жабе. Я слышал, что каждое из отродий — дитя одновременно всех мужчин, которых она соблазнила, но я всё равно всегда верил, что ты особенная. Ты только моя.

— Твоя — и Ведьмы. Значит, отродье. Не человек. Без души. Без права жить.

— Так говорят. Но я всё равно надеялся… Сам не знаю, на что. Что как-то обойдётся. Что будет по-другому. Раз в восемнадцать лет к нам приходит Ведьма, и каждый мужчина в городе скажет, что он устоял, но корзинки появляются на порогах. Значит ли это, что все врут? Не знаю. Я согрешил, не мне судить других. Наши грехи всегда возвращаются к нам, чтобы взять свою плату. Мой вернулся сейчас, и плата эта неподъёмна.

— Ты справишься, отец. Заплатишь за ошибку и будешь чист. Твоя ошибка — это я, и заплатить мной будет правильно…

Впервые одноклассники Швабры, дослушав радио, не загомонили радостно, не принялись ржать и толкаться, не побежали за мороженым и лимонадом, а сидят в молчании. Примерили ситуацию на себя? Говорят, у подростков с сопереживанием не очень, зато с саморефлексией перебор. Не знаю, не был подростком.

Когда они, непривычно тихие и задумчивые, вышли из бара, за столиком остался сидеть сынок Училки. Он смотрел на меня, смотрел на Швабру, отводил взгляд, вздыхал, мялся, но потом решился.

— Можно мне стакан газировки?

— Со льдом? — спросил я.

— Да, если не сложно.

Я хрустнул рычагом, в стакан посыпался лёд.

— Твоя газировка. Малиновая, как ты любишь.

— Вы знаете, какую я люблю? — удивился мальчик.

— Бармены помнят, что пьют клиенты. Такая работа.