Млечный путь

Фомин, кажется, был рад, что он не стал размахивать документами и требовать восстановления в должности. Дал хорошую характеристику, выхлопотал бесплатную путевку в санаторий, хотя Мансуру вовсе не улыбалось ехать куда-то, опять почти что в больницу, в людской муравейник. От путевки он отказался, решил до весны заняться домом. Где подправить, где подлатать — мелочей всяких набралось много, а руки до них не доходили, пока жил в совхозе. Думать о новой работе ему не хотелось. От осторожных намеков сестры отшучивался: «Была бы шея, хомут найдется». Но думать, конечно, было надо. Не может человек сидеть без дела. Хайдар при встрече каждый раз о том и говорил, а однажды огорошил его ну прямо несусветным предложением:

— Вот что, Мансур, на бюро о тебе говорили... Сам знаешь, Ахметгарей постарел, сердцем мается. Может, пойдешь к нему в заместители? А там...

— Шутишь?! — рассмеялся Мансур.

А Хайдар за свое:

— Я понимаю, старые обиды и всякое такое. Но ведь не тянет Ахметгарей, день на ногах, два дня в постели. Ну и, что греха таить, отстал малость от жизни.

— Пустое! — отмахнулся Мансур. — Мне теперь самое верное — в ночные сторожа идти.

— Ты не спеши, подумай, — настаивал Хайдар.

Но не о том голову ломал Мансур, оставаясь наедине с самим собой, хоть и лестно было, что односельчане еще не сбросили его со счетов, а думал о неумолимом беге времени, об ушедшей молодости, неисполнившихся надеждах. Вспоминал и первые страшные месяцы после возвращения из лагеря. Когда он узнал о смерти Нурании, о лишениях, выпавших на долю постаревших родителей, свет померк в глазах. Где были все эти люди, тот же Ахметгарей, к примеру, ставший сразу после Мансура председателем и палец о палец не ударивший, чтобы защитить его семью от произвола таких, как Зиганша? Ну, а с самим Мансуром как поступили? Бросили из милости, как кость собаке, готовую развалиться полуторку. Если бы не Хайдар и Марзия, не выдержал бы он, сдался...

Вот о чем думал он, распаляя себя, хотя и понимал, что прав не до конца и не во всем. Дело не в нем одном, и не бедные односельчане виноваты в том, что случилось с ним и многими из тех, с кем вместе он валил лес, толкал тяжелую тачку. Но что теперь сводить счеты с прошлым? Верно говорил Басыров, надо жить будущим.

А будущее это оказалось совсем рядом, в километре от Куштиряка, в конторе заповедника. Туда и пригласили его в начале весны для разговора. Выходило так, что сам себе и наворожил: предложили ему, правда, не ночным сторожем быть, а принять на себя охрану горного участка заповедного леса. «Надо подумать», — ответил Мансур и кинулся в Каратау к Марзии. Что она посоветует?

Марзия поначалу даже слушать не захотела, стала уговаривать согласиться с Хайдаром, и если не принять предложение бюро, то хотя бы стать заведующим машинного двора. Но Мансур уже решил про себя идти в заповедник, и Марзия сдалась.

— Ну, что же, — проговорила с сожалением, — поработай один сезон, там увидим. Может, за лето здоровье поправишь, успокоишься. Что еще скажу?.. С лесом мороки много, так что попотеешь еще. Нечестных людей хватает: один разрешил за деньги незаконную рубку, другой устроил для заезжего начальства охоту без лицензии...

— Разберемся, — ответил он бодро.

Так началась одинокая полукочевая жизнь Мансура на берегу Голубого Озера.

Ни теперешнего крепкого дома, ни других построек тогда еще не было на хуторе. На их месте, притулившись к грибовидному утесу, стояла ветхая, с прогнившей крышей и трухлявыми стенами хижина. Жить в ней было нельзя, потому в тот же год Мансур с помощью рабочих соседнего лесхоза заготовил добротный сруб, а с приходом весны пришли строители. К середине следующего лета поставили просторный пятистенок, пристроили к нему амбар из неохватных бревен, от конторы заповедника к хутору протянули телефонный провод, и затеплилась жизнь в горах.

Привыкший быть всегда на людях, Мансур на первых порах страдал от одиночества, но понемногу привык и к этому. Уже в конце апреля по не высохшим еще проталинам, с рюкзаком за спиной и с ружьем на плече, отправляется он в свое жилище в горах. Целых три дня приходится ему мыть и скрести по всем углам дома, выветривать застоявшийся за долгую зиму нежилой дух, топить и прогревать отсыревшую печь. Только управившись с этими делами, можно начинать сносное житье и нормальную работу, которую он называет не иначе как службой.

Весной еще безлюдно в лесу. Только птичий гомон и трубный зов лосей нарушают тишину. Вокруг хутора тоже тихо. Волки сюда не заглядывают, им здесь поживиться нечем. Иной раз, правда, довольно близко подойдет отощавший за зиму медведь, но ему-то встречаться с человеком вовсе не резон. Постоит поодаль, принюхиваясь к запаху дыма, и уйдет восвояси.

Хлопоты начинаются с приходом лета, когда поспевают лесные ягоды. Целые стаи женщин и детей набрасываются на лес. То и дело надо предупреждать их, чтобы не жгли костров, не ломали молодые деревья, не разоряли птичьи гнезда и муравейники. Но и это полбеды. Многие люди из окрестных деревень привыкли считать лес ничейным богатством, из которого бери — не выберешь. Один без спроса валит дерево на свои хозяйственные нужды, другой размахивает топором не на делянке, отведенной для санитарной рубки, а там, где ему удобнее и ближе. Глаз да глаз нужен за такими, хотя разве уследишь за всеми. Однако самые опасные враги леса еще не эти. Есть любители легкой наживы, для которых ничего не стоит подстрелить лося или зазевавшуюся лису, пройтись частым бреднем по озеру и вычерпать из него столько рыбы, что и на «Жигулях» не увезти.

Помнится Мансуру, на четвертое, кажется, лето, как обосновался он у Голубого Озера, приехали в Куштиряк из города на своем «Москвиче» Гашура с мужем. Было известно, что с тем майором жизнь у нее не сладилась, прожили вместе два месяца. По словам Гашуры, характерами не сошлись и разошлись, как в море корабли; а на самом деле, у того объявилась прежняя законная жена. После еще одной или двух попыток Гашура все же устроила семью. Они с мужем даже ребенка усыновили, и вырос этот мальчик, Марат, под их крылышком, не зная, что он им неродной сын.

А приехала Гашура неспроста. Большие были планы у них с мужем Гарафом.

На вид смирный, тихий, ко всем в ауле уважительный, Гараф этот оказался человеком смышленым и цепким, с коммерческой жилкой. И то сказать, в городе он, оказывается, работает в системе торговли. А дело у него в Куштиряке было такое: после смерти матери Гашура быстренько прибрала к рукам пустующую старую избу и записала ее на свое имя. Все законно, с согласия сестер, которые были только рады, что отныне родное гнездо будет под присмотром и не развеется в прах.

Вскоре весь двор был завален звенящими сосновыми бревнами, кирпичом, досками, откуда-то приехали рабочие, и закипела работа. Нет, Гараф решил не просто отремонтировать старую развалюху, а отстроить ее заново, поставить на том месте коттедж в несколько комнат с жилой мансардой, каменным подвалом, во дворе летнюю кухню, два гаража, оградить все это крепким забором с высокими резными воротами.

Уже поздней осенью закончились строительные работы, и уехала городская семья, наняв одинокую женщину присматривать за домом до весны.

Судили-рядили куштиряковцы и не могли взять в толк, зачем городским жителям такой огромный дом в ауле. Некоторые даже крутили пальцем у виска: мол, чудак этот Гараф, такие деньги угрохал, а зачем?

Тайна раскрылась уже следующей весной. Сначала приехала Гашура. С помощью нескольких женщин целую неделю она мыла, чистила комнаты, наводила блеск и порядок. Вслед за ней какие-то люди привезли на крытой грузовой машине новую мебель, большие свертки и узлы с постелью, холодильник.

И вот сразу после Майских праздников, ближе к середине месяца, у сверкающих свежей краской ворот остановилось пять легковых машин. Навстречу гостям выбежали хозяева, помогли поставить машины в гаражи и под навесом, затащить увесистые свертки в дом.

Словом, Гараф, человек смекалистый, с деловой хваткой, превратил этот дом в дачу и решил через знакомых и друзей заманивать сюда людей состоятельных, не жалеющих денег ради красивой жизни: кругом горы, леса, кишащие рыбой озера, куштиряковский кумыс, на всю округу известный, и от желающих отдохнуть день-два на лоне природы отбоя не было.