Плач домбры

— В социалистическом соревновании все должно быть по справедливости. И товарищ Кутлыбаев, и Исма-гилов-агай об этом хорошо знают. Мы тоже думаем, — что соревноваться можно лишь тогда, когда условия у всех одинаковые.

Девушки одобрительно зашумели.

— Это разве соревнование — все лучшие коровы у Танхылыу!

— И корма получше — тоже ей!

— Подождите, дайте досказать! — еле успокоила подруг Диляфруз. — Да, покуда мы молчали. Если кто-то должен быть в передовиках — пусть будет Танхылыу, сказали мы. Хваткая, работящая, и дело организовать может, и товарищей подбодрит, за нее краснеть не придется. Вместе и подняли…

— Ой, немощь, — вскочила Танхылыу — ты, значит, меня подняла? Меня, безрукую, пожалела!..

— Сядь, не вскакивай. Никто тебя не хает… Да, за Танхылыу следом пришли мы на ферму. Если бы не она, может, разъехались бы кто куда. И руководители дело правильно поняли, — она бросила взгляд на председателя и парторга, — было организовано молодежное звено. Шли и боялись, потом научились работать, самим приятно. Только… от похвал наша Танхылыу зазнаваться начала, славы не потянула. Ну, разве это дело: нам — одни условия, ей — другие. Словно калека она, или лодырь, или неумеха какая-то. Не знаю, каково Танхылыу, а нам стыдно. За нее стыдно. Короче, челябинских коров раздайте всем. Это — первое. А второе — пусть еще скотников дадут.

Снова поднялся шум. Кутлыбаев, покраснев, исподлобья поглядывал на доярок. «Вот тебе и скандал!» Посмотрел на парторга: нет чтобы встать, разъяснить политическую сторону проблемы, прекратить эту неразбериху — сидит, улыбается криво, словно с этой девичьей перепалкой согласен, на председателя и не смотрит. Алтынгужин и тот на стороне доярок:

— Танхылыу — чуть что, хоть маленькое замечание, сразу пугает: «Уйду». А мы все терпим. Сколько же можно?

Нет, здесь вожжи туго надо держать. Кутлыбаев уже с места начал вставать, как Исмагилов поднял руку и прекратил шум. Председатель обратно сел на место. Разумеется, ни он, ни другие не знали, что в комнате уже крутится Зульпикей. Оттого, видно, парторг и сказал, не мудрствуя:

— Тут, на мой взгляд, и спорить не о чем. Требования девушек справедливы. Но, мне кажется, нужно и то учесть, что, пока не испытали новых коров, не распознали все их повадки, лучше бы их вместе держать.

А Зульпикей знай свое.

— Уже слышали! Коли не доверяете — ищите себе Другую доярку, — перебила парторга одна из девушек.

— И то правда! Как моя бабушка говорит: хозяйкино добро — серебро, а медный грош — прислуге хорош.

— Танхылыу — хозяйка, мы — прислуга.

— К ее коровам особый человек приставлен, а мы и корма таскаем, и навоз выгребаем — все сами! Мало того, каждую неделю в район едет, а ее работа на нас остается. Разве это порядок?

— Хотя бы транспортер поставили, навоз отгребать! Я такие в совхозе видела. Вот где удобство!

— И не говори, о техническом прогрессе твердить мастера, а где он, прогресс?

— Понятно, Танхылыу этот прогресс не нужен. У нее дела и так хорошо идут.

Девушки говорили, перебивая друг друга, гвалт стоял, как на птичьем дворе. Озабоченный Исмагилов делал какие-то пометки в записной книжке.

— Ну, а теперь саму Танхылыу послушаем, — сказал он, попытавшись взять ход разговора в свои руки.

— Нечего уже слушать, — выпалила Танхылыу и вдруг заплакала навзрыд. Стащила с себя халат и швырнула в угол. Никто и слова сказать не успел, подбежала к порогу, распахнула дверь. — Думаете, работу не найду? К ферме вашей подол не примерз. Все разбирайте! И прежних моих коров раздайте, — она взглядом ожгла Кутлыбаева, — и новых, челябинских!

Хлопнула дверь, звякнули стекла в окнах. «Ах!» — вскрикнули девушки.

И доярки, и начальство сидели с такими кислыми минами — словно полыни отведали.

Читатель, конечно, отметил про себя, что к этому моменту нашего повествования дверью хлопнули уже во второй раз. (Первый раз дверь грохнула в конце разговора Шамилова с Фаткуллой Кудрявым.) Объяснить это куштнрякскими нравами было бы неверно. Здесь виноваты, во-первых, Зульпикей, большой мастер делать из ничего скандал, во-вторых, сам автор, который старательно следует опыту своих наставников. (Как известно, только в произведении начнут сгущаться события, как сразу гром, стук, грохот, лязг и громыхание заполняют все вокруг. По правде говоря, самому автору милее всего тишина. Но, как бы там ни было, пренебрегать уроками мастерства он не привык. Нравится не нравится, а приходится шуму нагонять. Хотя из личного своего опыта автор знает, что самое трудное — снова открыть дверь, которую сам же перед этим с треском захлопнул.)

Вот и Шамилову с Танхылыу нелегко будет снова открыть дверь, которой они хлопнули чересчур громко. Но… ничего не поделаешь. «Годы жизни — четки из ошибок», — сказал один древний мудрец.

Все эти дела на ферме и недостойная (а точнее говоря — просто грубая) выходка Танхылыу вывели председателя из себя. Он покраснел, побледнел, разъяренным львом прошелся по комнате и, осыпав Алтынгужина и доярок искрами из глаз, вылетел на улицу.

Парторг же, хотя и у него настроение скисло, виду не подал, попытался установить мир.

— Если Танхылыу не выйдет, раздай пока ее коров девушкам, там видно будет, — сказал он, положив руку Алтынгужину на плечо. Он задумался, сощурив глаза, потер подбородок — видно, прикидывал, как бы эти неприятности обернуть на пользу делу — собственно, в этом и состояла его беспокойная работа.

— Бровь подправили, да сковырнули глаз, — сказала Диляфруз. Остальные уныло повесили носы.

Алтынгужин провел рукой по волосам.

— Ладно, как русские говорят, снявши голову, по. волосам не плачут, — успокоил он доярок. — А критику никто не любит.

— Ай-хай, как бы из-за этой критики Танхылыу не проморгать… — усмехнулась одна из девушек. То ли дала понять, что Танхылыу может уйти с фермы, то ли на его личные дела намекнула. Доярки, как и весь Куштиряк, не сомневались — между этими двумя что-то есть.

— Вы же первые крик подняли, — сказал нечувствительный к намекам Алтынгужин.

— Чем с нами препираться, иди и поговори с Танхылыу, не то возьмет и уедет в город или в совхоз, у нее это просто.

— И правда… Если она не выйдет, я тоже не приду, — со слезами сказала одна доярка.

Две-три мягкосердечные:

— И я не приду.

— И я…

— Детсад! — поморщился Алтынгужин.

Исмагилов молча смотрел на это жалкое зрелище, потом сказал:

— Разговор с Танхылыу на меня оставьте. Согласны? Так и решим. Весь колхоз, даже весь район на вас смотрит, на вас надеется. Смотрите, девушки, не подкачайте, надои падать не должны. А Танхылыу, коли ум есть, поймет.

Не поняла. Ни в тот день, ни назавтра Танхылыу на работу не вышла. Куштиряк стал ждать, как пойдут события дальше. Понятно, что и всякого тумана-догадок, как и положено в таких случаях, нагнало немало. Одни говорили, что Танхылыу к свадьбе готовится, оттого на работу не выходит. «Какая свадьба? Еще и жених не назначен!» — возражали другие. Вскоре над всеми слухами взял верх зловредный слушок о том, что новый дом она продает и собирается переехать в совхоз.

В чье сердце этот слушок вонзился оперенной стрелой — проницательный читатель, конечно, уже догадался. Гата Матрос сна лишился, Шамилов стал искать пути к двери, которой сам же и хлопнул. Но Фаткулла словно язык проглотил, а Танхылыу на людях не показывалась. К дому и близко не подойдешь, хозяин лютого Алгыра спустил с цепи. Прознали как-то, что Исмагилов вызывал Танхылыу в правление, но о чем был разговор и чем кончился, осталось тайной.

Впрочем, подоспели и другие события, которые отвлекли внимание аула. «Жизнь сложна», — сказал поэт.

Она, как воды Казаяка, то бурлит, водоворотами кипит, то, выйдя на приволье, раскинется широко, течет плавно. Не грех бы автору следовать этим канонам, с таким же многообразием строить свое повествование. Потому переходим к описанию некоторых событий, которые увели интерес аула несколько в сторону.