Былого слышу шаг

Но что же сказать тогда о моем поколении, о тех, кто вступал в самостоятельную жизнь с началом пятидесятых годов? Фигура Ленина предстала перед нами в граните и бронзе, в строчках поэзии и томах прозы, в игре артистов театра и кино — и все это само по себе уже было осенено крылом классики. Эпоха Ленина, время революции — все, что связано с этим, происходило, как объясняли нам, лишь в одном, единственно правильном варианте. И не оттого, что история признает в конечном счете лишь один вариант — тот, который торжествует; просто все свершалось согласно однажды продуманному плану; и наступления, и отступления — все двигалось по однажды проложенной дороге…

Гениальность Владимира Ильича, его мужество, сила воли, принципиальность и скромность — все это подтверждено опытом старших поколений, стало выводами их жизни. Но выводы, как известно, лишь венчают путь самостоятельных раздумий. Путь же этот должен пройти каждый, кто хочет располагать собственными убеждениями.

Мы слышали, читали о Владимире Ильиче с тех пор, как помнили себя и уразумели алфавит. Как ответить, например, когда впервые услышал о Ленине? Поди-ка скажи, когда увидел белый свет. Были годы учебы, были и конспекты. К одному занятию штудировали «Шаг вперед, два шага назад», к другому — «Три источника и три составных части марксизма». Читали основополагающие ленинские работы, порой лишь несколько страничек из них, заботливо указанные в плане занятий. Иногда приходилось и зубрить: запомни-ка черты двоевластия — пункт за пунктом, — когда вокруг тебя давно установившаяся жизнь. А встреча с Владимиром Ильичем была все еще впереди — встреча с собеседником, которую сам ищешь потому, что многое не дает покоя, многое надо понять и только у него найдешь ответы.

Сегодня для близкого знакомства с Владимиром Ильичем — именно близкого — мы имеем, пожалуй, большие возможности, чем его современники. Заботливо сохранено все, что можно собрать, — каждое слово и каждая ленинская строка. «Образ Владимира Ильича, — писала Л. А. Фотиева, — так многогранен, так колоссально значителен, что только общими силами, только коллективной работой лиц, близко знавших его, собирая все новые штрихи и новые детали его облика, жизни и деятельности, можно создать этот образ». В немалой степени это сделано.

В 1920 году по постановлению IX съезда РКП (б) было начато издание первого собрания сочинений В. И. Ленина. Рассказ о проделанной с тех пор работе мог бы стать темой не одной книги. Пятьдесят пять томов Полного собрания сочинений Владимира Ильича, почти сорок томов ленинских сборников. Сотни томов воспоминаний о Ленине, тома «Биографической хроники В. И. Ленина»… Да, мы знаем сегодня о Владимире Ильиче больше, чем многие его современники: они не располагали таким богатством. Выполнено то, к чему призывал старый большевик П. Н. Лепешинский: «…сделать все возможное, чтобы подлинный живой облик Ильича не был бы окончательно утерян для будущих поколений и чтобы его интереснейшая индивидуальность не стерлась от времени, не растворилась бы в море легенд, которые, несомненно, будут в огромной мере накапливаться около его имени…»

Легендам противостоят факты, но их надо знать. Между тем повторение общеизвестного рождает ощущение, что все достойное внимания давно уже познано, и, пользуясь терминологией Шагинян, создается корка.

Случается, приводишь эпизод из самых, пожалуй, известных воспоминаний, говоришь об этом не с первым встречным — с человеком читающим, а в ответ: «Интересно… Я никогда об этом не слышал…»

…Меня поразил когда-то монолог Старшины из «Оптимистической трагедии» Вишневского. Навсегда вошел в память, соединился с личными представлениями о революции. Я не сразу понял, почему именно эти слова произвели такое впечатление. Теперь, пожалуй, могу объяснить.

Сколько было коммунистов в годы гражданской войны в рядах Красной Армии и Флота? — спрашивает Старшина и сам отвечает: «Двести восемьдесят тысяч. Половина партии. Каждый второй коммунист был под огнем на фронте. Каждый оставшийся был под огнем в городах, в степях и в лесах, ибо тыла не существует в классовой войне. И в списках раненых коммунистов — Владимир Ленин, а среди убитых — Володарский, Урицкий, двадцать шесть комиссаров, целые губкомы и начисто вырезанные организации…»

Старшина говорит: каждый коммунист — и Ленин. Каждый, кто был под огнем, — и Ленин. Список раненых коммунистов открывает Ленин, но это список!.. В моем восприятии сказывалось, очевидно, и личное: в биографии, написанной отцом, есть строчка: «В 1919 г. остался для подпольной работы в Одессе, был схвачен деникинцами, приговорен к расстрелу и бежал». Путь Ленина и тот, что пришлось пережить отцу, соединялись для меня и во времени, и в существе своем. Но было и другое — более общее, а потому и более важное.

Герои прошлого обычно предстают перед нами словно фигуры на авансцене, высвеченные прожекторами. Время скрадывает лица тех, кто был рядом. Остается герой и его подвиг… Старшина в своем монологе не стремится отличить Ленина от других, поднять его над всеми коммунистами. Величие Владимира Ильича он видит как раз в другом — в том, что (вождь революции разделил испытания со всеми, кто был в те годы в партии большевиков.

В этих заметках мы не раз обратимся к Алексею Максимовичу Горькому. То, что написано им о Владимире Ильиче, по глубокому убеждению многих, лучшее в Лениниане. Это как бы само собой разумеется, и потому мы не задумываемся обычно: что же определило успех писателя? Сказался его талант. Да, но не только это. Горький был хорошо знаком с Лениным, располагал многолетними наблюдениями. Да, но не только это.

Алексей Максимович дружил с Владимиром Ильичем, относился к нему как равный к равному. «Я его любил и — люблю, — писал Горький вскоре после кончины Владимира Ильича. — Любил с гневом. Говорил с ним резко, не щадя его. С ним можно было говорить так, как ни с кем иным…»

Отсюда и свобода выражений, или, как сказали бы мы теперь, формулировок: стоит фертом; великое дитя окаянного мира сего; принимал странную и немножко комическую позу, в этой позе было что-то удивительно милое и смешное, что-то победоносно-петушиное…

Отсюда и притягательная достоверность портрета — Ленин во всем величии и простоте, потрясающе доступный и для его современников, и для нас, нынешнего поколения советских людей.

Современники вспоминают, что Владимира Ильича раздражали задернутые шторы, он не позволял ими закрывать окна кабинета, как будто шторы отделяли его от внешнего мира и это было для Ленина невыносимо. Стремление «раздвинуть шторы» приходит и к нам — свободно взглянуть из настоящего в прошлое, самим увидеть и услышать Владимира Ильича, стать свидетелями его мгновенной и такой непосредственной реакции на каждый факт и событие окружающей жизни.

Чувство это, пожалуй, близко к тому, что испытываешь в кремлевском кабинете Ленина. Здесь он работал — вот за этим столом. Деловая разумность обстановки говорит о многом. Но чтобы почувствовать себя не в музее, а в кабинете, где пишет, беседует, читает, чему-то радуется и чем-то возмущается Владимир Ильич, постарайтесь взглянуть на каждый предмет его глазами. Пузырек с резиновым наконечником называл гуммиарабиком с «носом». Бумаги, уходя из кабинета, сдвигал, по своему обыкновению, на середину стола и клал поверх ножницы, что означало «трогать не сметь». Секретари раскладывали на его столе папки для различных бумаг, а Ленин собирал нужные ему письма в одну папку и уносил ее с собой, при этом жаловался: «Вот у такого-то все бумаги в порядке, а я никак этому научиться не могу». Ящики стола обычно были заперты, но левый верхний и сейчас, наверное, открыт: Владимир Ильич складывал в него исполненные бумаги и секретари забирали их по нескольку раз в день. К письменному столу приставлен еще один; это Ленин распорядился: «Достаньте простой человеческий стол, за которым можно было бы сидеть и писать». Часто поглядывал на календарь — висел над диваном; цифры были крупные, хорошо видны, и Владимир Ильич удивлялся: «У нас это умеют сделать? Удивительно». И так же удивлялся, когда на следующий день приносили заказанную им книгу: «Вчера только написал, а сегодня уже получил». Указатель железных дорог, на нем — собственноручная пометка: «Экз. Ленина». Прежде был другой, но кто-то взял и не вернул, а в указателе было много пометок Владимира Ильича, и он просил узнавать у каждого, кто у него бывал: не взял ли — обещая отдать взамен другой экземпляр. Быть может, он и лежит теперь на столе?