Бунт невостребованного праха

- Да вот Юрка, понимаешь, начальник, в космос полетел.

- Так вы по этому случаю реку искровянили?

- Какая кровь, начальник, водица да сопли, - огля­нувшись, буркнули уже и те, кто еще жаждал драки, ос­тывая уже окончательно, разыскивая оброненные шап­ки, в спешке и удали скинутые с плеч бушлаты и полу­шубки.

- Расходись, мужики, по-доброму!

- А че, по-плохому, че, по-плохому, че ты пуганого пугаешь... Да не напирай ты конем, что на Маньку, чалдон недоделанный.

Милиция была уже на льду. Надо было ей все же соблюсти себя и поостеречься в меру, чтобы на будущее понимал народ себя и особо не зарывался. Да и вперед думать приходилось: начальство еще свой спрос чинить будет.

- Я те покажу чалдона, вот промеж глаз как вломлю шашкой, на заднице шкурка лопнет...

- Стой, мужики, стой! - спешил к не в меру ретиво­му и обидчивому милиционеру полковник. - У вас-то сейчас с чего хипиш?

- Да вот прет, понимаешь, кобылью морду, как девка личико подставляет. Целуй ее сам, под хвост только.

- Мне только поцелуев ваших и не хватало, - пол­ковник крупом лошади оттеснил лошадь милиционера.

- Побуянство с чего учинили? Кто закоперщик? Кто отвечать будет? Кто виноват?

- Гагарин, - сказал мужик, влезая в полушубок. - Юрка Гагарин.

- Гагарин виноват, - услышали и шумнули оба берега реки, все, кто был и на реке, потому что действительно не знали, кто виноват, из-за чего пошла такая катавасия.

- Гагарин, - сопливо пискнул и Жорка, хотя и не­вольно, но все же истинный зачинщик побоища, един­ственный, наверно, свято верящий в то, что в драке по­винен именно космонавт, потому как начало ее он про­пустил, будучи некоторое время в беспамятстве и, каза­лось ему, в космосе вместе с тем же Гагариным. А руко­водящее диагоналевое пальто исчезло, не подозревая, что именно с него все и началось. Вошь давно уже замерзла, а если даже и нет, ничего ответить не могла, не подозре­вая, что ей принадлежит главная роль во всей этой ис­тории.

- Папуасы, - явно не в струю, склонившись к уху своей лошади и будто одной только ей устало буркнул полковник. - Гагарин, да, но зачем же черепа ломать...

- Гагарин, Гагарин! - с надсадной радостью еще раз гаркнули кулачные бойцы. И по реке прокатился смех. Да такой забористо грохочущий, что не выдержал, трес­нул лед, как батарея пушек отсалютовала. Смеялся и пол­ковник, милиционеры и бывшие зеки. Перекатывалось от берега к берегу, билось в ущелье гулкое эхо. Ржали и вытанцовывали на льду милицейские лошади.

"Накось, выкуси, Америка, наш Юрка в космосе", - бежал домой и шлепал разбитыми губами Юрка-Жорка. Будто на крыльях летел мимо заснеженного поселково­го стадиончика, у ворот которого играли в футбол без мяча - мяч кто-то упер еще по осени - два бетонных футболиста. И футболисты, пригнувшись, от тяжести снежного сугроба на плечах и апрельских сосулек на носу, казалось ему, вот-вот оторвутся от своего пьедестала и взмоют в небо. И они временами будто даже взмывали вместе с ним, Жоркой, улыбчивые, чем-то похожие на Гагарина.

Но эту схожесть пристанционных каменных футбо­листов с Гагариным он увидел и прочувствовал позже, когда вышли газеты с портретом космонавта. А в тот ве­чер он сам был немного космонавтом. От могучего удара в лоб в голове его что-то сдвинулось. Он получил легкое сотрясение мозга, но так никогда и не узнал об этом. А за ночь позабыл и то, как летал вместе с футболистами по засугробленному стадиону. И не просто летал, а в косми­ческом корабле, который сам придумал. Он придумал не только корабль, но каждому человеку дал крылья, кото­рые могли поднять землю и бросить в космос. Но все это он приспал, забыл за одну общежитскую фезеушную ночь, которая правдивее дня, а сны бесконтрольны и не на­прасны. Хотя что-то ему иногда и мерещилось в тоскли­вых проблесках памяти, о прожитом дне, но мешали тош­нота и головокружение. Скорее всего, с голодухи, пото­му что он остался в тот день без ужина.

Надолго же сохранилось другое из того вечера: будто удар могучего кулака в лоб навсегда соединил его с космо­навтом. Он стал ему ближе родного брата. Одной они были с ним породы, одной породы с этим черношинельным фезеушным поселком. Мир, такой раскиданно огромный, начал стремительно суживаться. Словно люди, континен­ты, на которых они жили, пошли на сближение, стали брататься. Земля побраталась со звездами. Будто у всего сущего на земле объявился единый, общий корень. Из этого корня произросла и сама Земля. Земляне, а это значит, и он, Жорка-Юрка, могли похлопать Марс по плечу. Он мог надеяться, что когда-нибудь слетает на Марс. А что, возьмет и полетит, как бывший ремесленник Юрка Гагарин, чем он хуже его, чем хуже все те, кто рядом с ним. Полетит и осядет на Марсе, будет там жить и работать. Как взял и поехал в Сибирь. И ничего, живет.

Эта эйфория доступности, нетерпения, дрожь срод­ни, наверное, ресторанной: толкни дверь - и сразу перед тобой швейцар в ливрее, что твой генерал или адмирал, и изобилие, море разливанное после таежной бивуачной сухомятки. И все тебе услуживают, умасливают, с губ твоих желания считывают. И все тебе по плечу, все по карману. Девочки, только пальцем пома­ни, любая станет Шахерезадой на одну ночь. Это ощу­щение кажущейся легкости и доступности Жар-птицы обострилось и усилилось после того, как в космосе побывала Валентина Терешкова. Странно, конечно. Юрий Гагарин, Валентина Терешкова, четверо, или сколько их там было, мудачков-героев, унесенных на барже в море и сжевавших то ли гармонь, то ли свои же сапоги - под них подгонялась собственная жизнь. Мерка снималась с чужого плеча, и по чужой фигуре суровой ниткой ладили костюм для себя, как гроб, за­казанный впрок. И собственный свой день, настоящий или грядущий, укладывали в этот гроб. Вколачивали в него золотые гвозди, как позднее на БАМе за бивали в юбилейные километры золотые костыли. Веря, что в том позлащенном гробу их будущая жизнь на земле. Подлая и святая наивность. Мерзость жрецов и про­роков, сулящих бессмертие в будущем при всеобщем согласии на самоубийство сегодня.

Валентина Терешкова в космосе! И от шорского улу­са, где тогда возводился очередной гигант отечественной индустрии, создавалась железная жемчужина Сибири, казалось, рукой подать до любой звезды. Заскочи на пер­вую попавшуюся горушку, слева будет ковш Большой Медведицы, справа - Марс, а внизу - их палатки

Палатки, в которых зимой было холоднее, наверное, чем в космосе. Легкие и быстрые женитьбы, такие же разводы, порою и смерти такие же, близость полного коммунизма, первая женщина-космонант - все это по­ходило на какую-то совсем не земную фантасмагорию. Все очень близко, как собственный локоть и почти на блюдечке, голубом блюдечке гор и долин Шор-тайги. Близко, как Варька-повариха, пяти- или шестипудовая деваха откуда-то из-под Иванова, со всех сторон круг­лая и выпукло-крепкая, как ее поварской черпак. Вот эта Варька и дала шороху на всю тайгу. Услышав левитановское, что в космосе над ее головой и походной сол­датской кухней кружит первая женщина-космонавт Валентина Терешкова, Варька вытащила всем на обозре­ние до того старательно береженный от чужого глаза фанерный, крашенный чернилами чемоданчик. И на свет божий полетело...

Господи, чего только не летело из фанерного чемоданчика ивановской девки. Километры всевозможных полотенец и рушников, вышиванных узорами кружевных фартуков, самотканого полотна рубашек, а потом пошли неведомо чем напакованные мешочки. Некоторые из них развязались, а может, не развязались, просто прохуди­лись, следуя за Варькой из сердца России до недр Сиби­ри. Из мешочков тех посыпались тыквенные семечки-гарбузики и каленые лесные орешки. Потом уже, много позднее, Жорка узнал, что вся эта начинка Варькиного чемоданчика - приданое невесты, собирающейся замуж и ждущей сватов. Люб жених - она сватам семечки и орешки, а многослойные кружевные рубашки - для пер­вой ночи. А тогда он по глупости набросился на орешки и семечки. И как же била его Варька, что половником охаживала по рукам и бокам, будто он не на орешки покусился, а на ее девичью честь. Тяжеленька была деви­чья рука и многими зната, хотя сама Варька слыла за дев­ку свойскую. Но свойскую только до пояса. Дозволяла себя щупать и всевозможно лапать, даже груди выставля­ла в запале. Но все, что было ниже пояса, берегла и зве­рела, если кто покушался на это "ниже", превращалась в молотобойца.