Ледобой. Зов

Дернулись веки, найдёнка в забытьи медленно приоткрыла глаза и тут же закрыла, зажмурилась. Соль защипала. Безрод плеснул чернявой на лицо, смыл соляные разводы, мокрой тряпицей протер глаза. Лежит, ровно бездыханная, молчит. Не шорхнется, не двинется.

— Разворачивай назад! — крикнул он Гюсту, — парни, за вёсла! Щелк, отбей меру.

— Вёсла в воду! — зычно рявкнул Щелк, — тоооовсь! Раз… два… три…

Гюст заложил круто вправо, Улльга рывками набирал ход. Сивый держал пальцы на сонной жиле чернявой, веки смежил, сам дышит вполраза, слушает, смотрит. Открыл глаза, сощурился, послушал дыхание, отошёл.

— Что, Безродушка?

Тычок тут как тут. За спиной стоял, советы давал: «Эх, тютя! Зажми нос и в губы, в губы дуй!», теперь за руку схватил, теребит.

— Жить будет, — Сивый мрачно кивнул.

— Но… — подсказал старик.

— Но недолго, если дышать ей не дашь.

— Безродушка, ты же знаешь, я страсть какой вдумчивый и сердобольный! Мне можешь сказать все!

Безрод какое-то время молча смотрел на нос ладьи. Всё странно этим днем. Туман пал из ниоткуда, не было и нате, получите. Спасёнка посреди безбрежных вод, будто само море родило, а ведь нет штормов дня три уж как.

— Сходи, помоги, — Безрод подтолкнул старика к носу, — ей серьёзный уход нужен.

— А сам что же?

— Бестолочь я, твои ведь слова, — Сивый спрятал ухмылку.

Просила Верна усы и бороду скоротить, видишь ли в рот ей лезут, да всё на потом откладывал. Пригодилось вот, не заметил старый усмешки.

— Эх, Безродушка, седой уже, а как дитё малое! Если тонет кто, так нужно первым делом дыхание вернуть!

— Иди, иди. Верни. Покажи как.

Старик бодро засеменил на нос, опустился у спасённой на колени, для верности ещё раз посмотрел на Безрода.

— Давай, — Сивый кивнул.

Улльга развернулся к дому, полетел махами-рывками, как на крыльях, даже парус-тряпка нет-нет слабо хлопал.

— Задушит, — едва сдерживая смех, шепнул Рядяша.

— Ты гляди, присосался так, что сам не дышит, — Щёлк восхищенно покачал головой.

— Ты сам дыши, не забывай, — бросил Тычку Безрод.

— Ох, Безродушка, тяжко возвращать человека в мир живых! — хитрец на мгновение оторвался от чернявой, отдышался и вновь прильнул к её губам.

— Всю облапал, пройдоха — Рядяша еле сдерживался: ссутулился, уткнулся Щелку в спину и беззвучно ржал, отчего того потряхивало, ровно в падучей.

— Он не сердце ей заводит, а титьки щупает, — Щёлк восхищенно топорщил брови и качал головой. Ну, старик, ну, шустрила.

Безрод ушел на корму, без единого слова сделал знак «Суши вёсла» и, приложив палец к губам, показал на нос. Смотри.

Миг-другой парни укладывали картинку в голове, вроде обычное дело, утопленница-дыхание-сердце, но стоило Тычку оторваться, вытереть губы руками, поднять голову, гребцы как один рухнули со скамей. И никто не удержал бы их сидя.

— По-моему нас на Скалистом слышно, — Безрод с ухмылкой покачал головой.

Всякое в жизни бывает. Если верить старику, грядёт кровавая заварушка, половину парней порвут злые мечи, кто-то, наверное, уйдёт в небесную дружину — Тычок явно не всё сказал и не про всех — но такие красоты нельзя таить и наслаждаться ими в одиночку. Это как втихомолку сласти точить. И если спросит Ратник за пиршественным столом, всё ли успели в жизни, всё ли увидели, что должны были, парни с широкой улыбкой ответят — да, теперь всё.

— А я думаю, чего это Гюст красный, на кормиле повис…

— Ну, держись, Тычок, всё расскажу бабке Ясне…

— Ты гляди, довольный, ровно бражки хлебнул…

— Стащите его с девки, не ровен час оприходует бедняжку…

— Ей это и нужно…

— Гля, ожила! Отойди от неё, чудовище, не дай боги концы отдаст…

Чернобровая вернулась в мир живых. То ли Тычково дыхание помогло, то ли Безродовы пальцы, но спасёнка проморгалась, раздышалась, рывком подобрала ноги и закашлялась. Захлопала глазами, спиной уползла, вжалась в борт, едва не заорала, да и закричала бы — просто дыхания не хватило, все растеряла в море. Едва совсем не отпустила последнее. Ещё бы не заорать: кругом бородачи, косматые, гривастые, глядят, будто сожрать хотят, один ржёт, другой гогочет, тот гогочет, этот ржёт.

Безрод подошёл, в паре шагов остановился, присел на корточки. Какое-то время игрались в гляделки — Сивый смотрел ей в лоб, спасёнка глазами шарила по лицу с рубцами, и правду говорят, что боги милосердны — всему предел положили. Распахнула бы глаза шире — растеряла. Укатились бы. Который вправо, который влево.

— Страшный?

Кивнула. И Сивый кивнул, знаю, страшный.

— Не трясись. Людоедов нет. Мы всё по ягодкам, грибочкам, — Безрод кивнул за спину, на парней. — Как звать?

Спасёнка молчала, всё катала взгляд с одного на другого. Рот раскрыт, и ничего, что тишина — она просто орёт не в голос. Нет его, голоса. Видать в море весь оставила. А то, что до смерти перепугана, это плохо. Если что, скажут потом: «Не в море сгинула — на людях скончалась». Тьфу ты!

— Дыши глубже, — Сивый показал, вдох-выдох, чернявая опасливо повторила. — Как звать?

Вдох-выдох, вдох-выдох.

— Ассуна.

Безрод отвернулся, переглянулся с дружиной, глазами сделал: «Ого, а голосок-то приятный! И по-нашему разумеет».

— Ассуна… Ассуна… Что значит, не пойму.

— Рожденная Из Волн.

— Истинно Рожденная Из Волн, — согласился Щёлк. — Будто родилась второй раз.

— Что случилось?

— Люди с полуночи напали. Я с отцом плыла, он купец. Мы уходили и напоролись на подводную скалу. Корабль затонул.

— И полуночные люди оставили вас в покое? — Сивый наклонил голову, прищурил глаз, выглянул исподлобья.

— Нет. Пока не потонул корабль, унесли, что успели, людей убили.

— А ты…

— А я залезла под обломок и сидела в воде. Через щель все видела.

— Потом собрала обломки…

Кивнула.

— Потом собрала обломки, нашла верёвки и связала.

— Сколько тебя по волнам болтало?

— День… Два… не помню. Пить хочу.

Щелк протянул мех с водой.

— Ты не жадничай. Лопнешь.

Иногда всё человек слышит, всё понимает, да сделать ничего не может. Ассуна оторвалась от горлышка не раньше того, как мех опустел, положила руки на живот, сползла на бок, скорчилась от болей.

— Говорил же, не част и.

— Мы всей дружиной не отобрали бы тот мех, — Рядяша подобрал вощеный свиной желудок, теперь пустой.

— Из каких краев? — Сивый не сводил со спасёнки глаз.

Ассуна молчала, воевала с резями в животе.

— Вос… восток, — еле-еле промычала, — живот тянет.

— Руки убери, — Безрод сел рядом, ладони положил на её живот, — дыши, как я. Раз… два… раз… два…

Поначалу вовсе глаз не поднимала, потом порозовела, синева отступила с губ, и стали они просто бледными. И пока в себя приходила, уставилась на Безрода, как на призрака.

— Знаю, знаю, страшный, — усмехнулся, кивнул, — Ты уже говорила. Только не расспрашивай, всё равно не скажу.

Тычок и остальные, не занятые греблей, осенились обережным знамением. Слава богам, не помрёт, вон второе дыхание открылось, на «трезвую» голову разглядела спасителя, распробовала ясным, медовым глазом, второй раз испугалась. Верный признак, жить будет. Гюст кривился, поскорее бы Скалистый, да сбыть её вон с граппра, вон Улльга буянит, плохо слушается, рысачит, ровно жеребец необъезженный. Ещё немного на дыбки встанет.

— Тихо, тихо, мой мальчик, — оттнир погладил любимца по борту, — чем быстрее добежишь, тем быстрее она сойдёт на берег. Спокойно, спокойно…

— Гюст, — Сивый поднялся с колен, рукой показал на плотик, — встанем на Скалистом, огляди быстрым глазом.

Кормщик молча кивнул. Чего ж не поглядеть.

— Вороток, отдохни, дай весло.

Безрод нырнул на скамью, под весло, Вороток встал. Постоял у борта, пару раз скосил глаза на Ассуну. Ишь ты, заулыбалась. А зубы у неё… а зубы… Давеча купцы в Сторожище шли, на Скалистом пристали. Первый раз плыли, обознались. Думали, готово, пришли. Везли на торг жемчуга. Нет, конечно, жемчуг и раньше видел, да всё какой-то мелкий, неровный. Говорили — речной. А тут… крупный, ровный, сияет — ослепнешь. Болтали, из тёплых морей. Точно! Как те жемчуга зубы спасёнки. И улыбается так, что отвернуться неудобно, не бирюк ведь глухоманный. Вороток подошел.