Ледобой. Зов

— Слушай меня, люд рукодельный и торговый, слушай и внимай! Неладно у нас с вами последнее время, беды гнут и ломают, то мор, то душегубство, а то и сами грызёмся, ровно псы над пустой костью. А что, скажете, не грызёмся?

— Ну… всяко бывает, — осторожно буркнули слева.

— Брат на брата встаёт, пахарь на боярина, бояре хлеборода в дугу гнут, бояре меж собой волчарятся, да и мне перепадает. Разобщены мы с вами, а ведь на одной земле живём, одним заветом спаяны, на одном языке говорим, одним песни поём!

Толпа потрясённо молчала. Вот это поворот! Что дальше?

— Не сломить нам беды поодиночке; пока в кулак не соберёмся, быть нам битыми! Кто помнит, я это ещё перед последней большой войной говорил! Говорил же млечам, соловеями и былинеям — растащат нас в разные стороны да прирежут поодиночке! И что? Не растащили? Не прирезали? Да почитай прирезали, а что выжили, так повезло. Вон до сих пор соседушки в себя приходят, только-только заставы поднимают.

Белочуб, млечский князь, смотрел и слушал сощурив глаза — понять не мог, что такое творится и куда Отвада гнёт. Князь соловеев Горчак и былиней Хвост переглядывались с тем же недоумением в глазах.

— И если уж так повелось, что князь всему голова, пусть с меня и начнётся. Может быть, хватит, честной народ, усобиться да межеваться? Может быть, пора в кулак сплачиваться да держаться один за другого, ровно пальцы в кулаке?

— Ты гляди, ровно и не пил вчера, — шепнул Смекал Кукишу.

— Ага, здоров, сволочь, — согласно кивнул Косоворот. — С таким один на один пить сядешь, не вдруг и встанешь из-за стола на своих двоих.

Люд загудел, соседи друг с другом переглядывались и пожимали плечами. О чём это князь?

— Спокойно, люд городской и поселянский, — Отвада помахал рукой, утихомиривая гул. — Не с вас начнём — с себя. Бояре в кулак сплачиваются. Присягу дадут, поклянутся в верности князю и всей Боянщине!

— Иди ты! — прилетело изумлённое откуда-то сзади.

— Сам иди, пьянчук! — весело кивнул Отвада. — Вот прямо завтрашним днём и дадут, так же на рассветной заре. Поклясться в том готовы. Ну… поклянутся, что завтра на присягу выйдут.

— Вот прямо при народе и поклянутся?

— Больше того, прямо при народе и присягать станут!

— И что? Пасть прикроют? Всё норовят проглотить, как друг дружку ещё не обглодали.

Толпа хохотнула, а бояре выглядывали говоруна в толпе и в бессильной злобе лишь улыбались, будто шутка уж больно хороша, а так мы парни, беззлобные, видали? даже над собой смеёмся. Не местный, откуда-то из селения, поди, ищи болтуна по лесам.

— Завтра на заре, значит?

— Да.

— Будем! — толпа в едином порыве выдохнула за шутником. — Умеешь ты, князь, уговаривать!

Проходя на место, Отвада развёл руками и сыграл лицом: «Назад ходу нет», бояре безразлично пожали плечами и потянулись с мест. Так, значит так.

— Эй, толстопузый, кому другому сказал бы глядеть под ноги, а тебе нет. Всё равно земли не видишь!

Косоворот закусил ус, зыркнул в сторону, откуда говорили. Да только что ты там разглядишь? Рты у всех раззявлены. Кто не говорит, тот ржёт.

— Малого, что следом идёт, за руку держи, без мамки потеряется.

Кукиш зафыркал от возмущения. Ну и что, если не вымахал громилой? Главное не величина, а мощь!

— Смекалу выпить дайте! Будто на казнь идёт! Рожа кислая, ровно яблок зелёных наелся!

— Чаян, ты первый говори, пусть повторяют!

— Эй, лобастый! Слова-то не забудешь? Повторяй за дедушкой!

Здоровенный Лукомор о чём-то догадался, оглянулся с вопросом к Званцу, мол, это они обо мне? Тот угрюмо кивнул. А ты думал переться на открытое, да перед толпой речь держать весело? Если краснобаить не привык, может и горло свести.

Но вот вышли все. Чаян угрюмо подвинул Косоворота, выглянул на красномордого со значением, ухмыльнулся, встал впереди.

— Я, боярин Чаян, перед всем народом клянусь завтра на заре принести князю присягу в верности так, как он потребует.

— А если не выйдешь? — прилетело из толпы.

— Значит, я отдал душу, — старый боярин развёл руками.

Косоворот хотел было ступить на место Чаяна, да его мягко подвинул Беспалый, боярин чуть помладше княжьего тестя, такой же седой и такой же упрямый.

— Я, боярин Беспалый, перед всем народом…

— Все ясно, деды по старшинству рассадку устроили, — шепнул Смекалу Кукиш, легонько толкнув того локтем. — Вот посмотришь, следующим Грузило вперёд выпрется.

— Рассадку? А-а-а-а, ну да…

Остальные оттарабанили клятву, как по писанному, только Лукомор сипел и кхекал, видать, в глотке пересохло.

— Языком ворочать — точно не его, — шепнул Смекал Званцу.

— С мечом он управляется ловчее, — отозвался тот.

— Да и по его душу сыскался умелец, — Смекал с заговорщицким видом махнул в сторону лобастого великана, на шее которого пламенел свежий, недавно зашитый рубец, и оба едва заметно хихикнули.

— Тронем помаленьку? — когда бояре вернулись на места, Речкун вышел к клетке. — Эй, видоки, готовься! Прочищай глотку, пусть слова не застревают!

— Поди, с вечеру смазывают! — гоготнули от реки.

— Бражкой!

— Насмазывают так, аж скользко станет!

— Ага, поди остановись, когда несёт!

— А чего тогда этот, лобастый не смазал? Блеял, блеял, ни слова не склеил…

Речкун, усмехаясь в усы, поднял руки, призывая к тишине. А потом пошли видоки против. Тот видел Синюю Рубаху на лодье — разорили торгованов, да опять, как по зачарованному, несколько человек уцелели. Тех Синяя Рубаха распотрошил по дороге, да всё рожей своей сверкал во все стороны, как тут не углядишь рубцы на наглой разбойной морде? И в общем выходило, что один видок «за» приходится на двоих, а то и троих видоков против. Чем выше взбиралось солнце, тем кислее делались лица у зевак, многие уже просто не разглаживались, а брови с переносиц не уходили. Пламенёк в отчаянии хотел выскочить к видокам «против», рвался так, едва из рубахи не выскользнул, хорошо что Быстряк успел схомутать молодца — вот уж истинно Быстряк. Паренёк кричал что-то, порывался чем-нибудь швырнуть, а «противники» мрачно на него глядели и ничего не понимали. Как можно в своём уме стоять за этого подонка? Ладно, мальцу глаза отвёл, а взрослые-то как?

— Дёргунь! — крикнул Речкун и сам заметно помрачневший. — Очевидец Дёргунь, выходи. Держи речь! Твоя очередь.

Толпа глухо зароптала. Знакомое имя.

— Опять старого знакомца на свет белый вытащили?

— Ох и схлопотал тогда ваш Дёргунь! На весь город молва звенела!

— Тоже лучший друг Безрода!

— Тогда уж и оттниров зови. Его там многие знают!

— И покажут, что гнида Сивый и сволочь — резал почём зря!

— Ага, столько душ невинных загубил!

— Дёргунь, глухой что ли? — Речкун подошёл к отгородке, в которой дожидались очевидцы, и вытянул шею. — Выходи!

Свидетели «против», всего человек двадцать, косились друг на друга, смотрели, кто отзовётся на имя, но в их стане даже движения иного не обнаружилось кроме того, как люд косился на соседа, крутил головой по сторонам, да на скамье ёрзал.

— Что же ты, Дергунчик, — крикнули из толпы, — выходи, поганец!

И стоило Речкуну третий раз произнести имя Дёргуня и призвать его к ответу, откуда-то треск пошёл, сочный треск дерева, но откуда именно пошёл, смогли углядеть лишь тогда, когда щепки полетели. Несколько брёвен Безродовой клетки, как раз там, где местополагался засов, будто кто-то невидимый, но могучий в хлам сминал — ровно положили чёрную лесину на наковальню и ну давай молотом охаживать, только щепки полетели во все стороны. Сивый как сидел, так сидеть и остался, только глаза ладонью прикрыл. Речкун схватился за меч, Отвада, князья и бояре повскакивали с мест, потянули клинки из ножен, а толпа в едином порыве чуть назад сдала. Стража изготовилась к бою, пару десятков копий развернули остриями в сторону подсудимца, но всё закончилось лишь после того, как бревно, к которому примыкала клеточная дверь, да крайнее бревно самой двери чудовищной силищей просто в ошмётки размололо, будто трухлявое гнильё. Древесная труха в воздухе невесомо летает, пахнет свежей струганиной, недоумевающая стража готова сослепу истыкать копьями всё, что только шевельнётся, князья да именитые с родовитыми глазами хлопают и мечи сжимают, а Безрод отряхивает волосы и бороду от щепок да вытаскивает занозы из руки.