Ледобой. Зов

— Бражка заморская, везли из-за тридевять земель. Понимать надо. А вдруг волны? А вдруг солнце? А вдруг бочка возьми да рассохнись?

Головачёв кормщик поскрёб в затылке. Да, тут лучше перебдеть. То вода, то солнце, то вода, то солнце… Никакая бочка не выдержит.

— Давай, парни, четверо на бочку… спускаем бережно. Ого смола свежая?

— Мой всегда подновляет, когда отдает. А вдруг тебе везти морем да обратно за тридевять земель? И ведь обидки выкатишь, если не довезёшь.

— Выкачу, а как же! — весело согласился Чекан.

Выкатят обидки, подкатят к сходням бочки, закатят на палубу, скатят по настилу в нутро. Солнце катится по небу, а человек отчего-то скатывается, и какой-нибудь сердоболец обязательно спросит: «Как ты до такого докатился?»

Когда Рядяша, Неслухи и остальные поднялись на борт Улльги, вид у всех был, ровно коты в сметане перемазались: если бы можно было от довольных рож подпалить светочи, подпалили бы.

— Эй, босота заставная, — прилетело от головачей, — сухари да вода? А мы заморскую бражку тянем. Головач особливо для нас бочонок пригнал! Вот это я понимаю, воевода и дружина!

Рядяша сделал своим страшное лицо и немо затряс кулачищами, дескать, молчать, пёсье племя, не вздумайте ржать! А как тут не заржать, если смех изнутри кишку щекочет, и Ледок без единого слова, руками сказал всё что думает, только хлопки улетели в сумерки. Там и остальных на лицо перекосило, и так взболтали руками подступающий мрак, и такое полетело в темноту… полетело бы, дай заставные голос. Ну а того сусла, что беззвучно в небо исторгли, хватило бы сквасить вечернюю мглу, чтобы пошёл сизый снег, а там сверху, осталась бы небесная сыворотка, белая-белая, чистая-чистая, как облака.

— А ожоги откуда?

Верна лежала поверх шкуры, головой на Сивом, потягивалась всем телом, и Безрод, хоть и выжал жену, ровно спелую ягоду, мало не в кашицу, нет-нет косил глазами да посмеивался. Ноги сильные, длинные и ровные, а тогда, в рабском загоне Крайра, мослы торчали, аж глядеть было тошно. Это сейчас грудь такая, что встанешь с ложницы одновременно и сытый, и пустой аж до звона в ушах и гула в требухе, взгляд увести не сможешь, будто ресницы верёвкой к её соскам привязали. А тогда всё было лиловое, синее, плоское, кровавое и грязное.

— Ожоги? Так… краснота.

— Ну да, кого иного в пепел спалило бы, а этому хоть бы хны.

Сивый вздохнул, окатил Верну многозначительным взглядом и прикрыл шкурой. Она усмехнулась и смешливо поджала губы.

— Детей забрала бы. Уездят они стариков.

— Как ты меня?

Безрод покачал головой — не-е-е-ет, она невыносима — и прикрыл ей рот ладонью, Верна только привычно захлопала ресницами.

— Бу-бу-бу…

— Чего?

— Бу-бу-бу…

Он отнял руку. Не совсем, так, чуть-чуть, чтобы воздух прошёл, а если опять за своё примется, получит красотка пятерню на уста.

— Так ожоги откуда?

— Огненные псы.

— Боги, что ещё за напасть?

— Милые зверушки. Если глядеть издалека.

— Болит?

— Уже нет.

Сивый запустил пальцы в её волосы. Густые, длинные, тяжёлые, косу потом заплетёт, когда на люди выйдет, а пока так пусть — болтается на самом кончике остаток плетёнки, держит ржаной сноп в узелке… даже на бармицу похоже, та, правда, покороче бывает. И с нею всегда так: погрузишь руку в золотистое море, ровно в водопадец, начнёшь пальцами ворожить, она тут же мостится поудобнее и спину подставляет, ровно кошка, мол, давай, гладь и ласкай. Безрод незаметно вытащил из-под подушки гусиное перо и нежно, едва касаясь повёл вдоль хребта — Верну от неземного блаженства аж скрючило — корёжить начало от плечей до ступней, ноги и пальцы мало узлами не увязало.

— А-а-а-а… где перо взя-я-я-ял?

— Вообще-то, это моя забава.

— А-а-а-а…

Лежит на животе, покачивается и выгибается, когда перо заходит на рёбра и грудь, мычит бессловесной тварью, шкуру в горсти собирает, та аж трещит. Мало того, что перо гусиное, она и сама гусиной шкуркой укрывается.

— Ещё-ё-ё-ё…

— Это. Моя. Забава.

— Потом… обещаю… пока не заснёшь… и даже после того полночи, а-а-а-а…

Безрод увёл перо на ухо, легонько пошуровал в улитке, а когда Верна потеряла себя и утробно завыла, Сивому даже ладонь пришлось на уста ей бросить, крик стреножить.

— Тс-с-с-с! Терем на ноги поднимешь.

— Да и мрак с ними… А помнишь тогда, в наш первый год, как я пером по рубцам водила, ты почти ничего не чувствовал, и лишь когда на нетронутое уходила, тебя курочить начинало?

Сивый усмехнулся. Забудешь такое. Допрежь никто такого не делал, а она взяла и сообразила, и если сказать кому, не поверят — сидишь у Отвады на пиру, и ночь торопишь, чтобы она взяла перо поскорее: в сече рубишься, от смрада крови уже в горле колом стоит, а на спине само собой зудеть начинает, мол, хватит подставляться под мечи, беги подставляйся под перышко.

— Чего уставился?

Верна лежит на животе, руки сложила под подбородком, косит вверх одним глазом, бубнит в шкуру еле разберёшь.

— Нравишься.

Одно коротенькое мгновение в горнице властвовали тишина и неподвижность, но всего лишь мгновение. Одно. Коротенькое. Она резко подскочила, встала на колени и уставилась в глаза. Сивый безнадёжно покачал головой и отвёл взгляд. Да спрячь же ты титьки, наконец! В рубках выжил, под ножом у Сёнге выстоял, хочешь вот так доконать?

— Чего напрягся? Разговора испугался? Не буду я разговора требовать, вот ещё.

Безрод с интересом немного опустил взгляд, до того свод глазами ковырял, как раз красный цветок с синим стеблем. Теперь Вернин лоб гладил, чистый, ровный.

— Я сама скажу. Можешь молчать.

Хм, Сивый приподнял брови. Интересно.

— Что-то происходит. Что-то недоброе, и вовсе не мор я имею в виду. Тебя что-то грызёт уже полгода, аж с самой зимы. Корёжит, разбивает, и если приступ настигает дома, я сижу около твоего изголовья, утираю испарину и гляжу в твои белые глаза. Ты ничего не скажешь, я знаю это так же верно, как то, что утром встанет солнце. Но мне и не надо.

Сивый молча опустил взгляд на её брови.

— Ты скажешь, что ничего страшного, это не моё дело, ты сам разберёшься, — она помолчала, потом, будто проснулась, смущённо огляделась, подтянула шкуру и закуталась с плечами. Безрод благодарно кивнул и усмехнулся. — Знать не знаю, отчего тебя корёжит, но если бы какой-нибудь иноземец спросил меня, что означает твоё имя, я бы сказала: Безрод — значит Правильный, Чистый. Что там себе Отвада придумал, почему бояре на тебя взъелись — плевать мне и растереть. Вся Боянщина может от кривотолков про душегуба в синей рубахе окосеть на одну сторону — плюнуть и растереть. Пусть Косоворот и остальные ядом плюются, мне всё равно. Только почему-то кажется, что если я узнаю, почему ты Длинноуса землёй накормил, захочу самолично распустить ублюдка на ремни.

Сивый хмыкнул, посмотрел ей прямо в глаза. Ты гляди, языком аж кружево сплела, да в ухо и затолкала.

— Тебя судили много раз, с правом на то и без. Сёнге ножом расписал, Отвада на плёс выгонял, на поляне я тебя подставила, на Скалистый девятку я притащила, в Потусторонье я тебя столкнула. Так вот, Правильный… Больше ни на один суд без меня ты не выйдешь.

Безрод помолчал счёт-другой, потом кивнул. Усмехнулся. Глаза у тебя, подруга, блестят, ровно клинок начистила, взглядом водишь, точно мечом машешь: хлоп-хлоп, бошку оттяпала, хлоп-хлоп, всё внутри разворошила, и сделалась требуха невесомой, чисто птица, и разлетелась по сторонам, аж пустота в серёдке образовалась. Сама-то давно не летала? Давно хребет щекоткой не звенел?

— Теперь спроси то, что на самом деле хочешь узнать. Про что ночи напролёт думаешь.

— Я? Думаю? — на какое-то мгновение синие с прозеленью глаза Верны болтануло нешуточным испугом.

Как он узнал? Они же все слепые: оружие, мясо, доспехи, сшибки… как он узнал? Хотя… у этого всё не как у людей.

— Ты. И корёжит тебя не полгода.