Ледобой. Зов

— Беда идёт, — сидеть не смог, повалился на днище, щекой вмазался во что-то податливое под куском холста. Земля что ли? Глина? — Князь… должен… знать.

— Ага, так тебя и пустили в терем. Спокойно лежи, трогаю помалу. Нн-ну, пошла!

— Подвези к воротам… на дорогу вывали.

— Да что стряслось? Говори, пока душу не отпустил! Помрешь — возись потом с тобой. Так хоть знать, за что хлопочу.

— Беда идёт.

— Да что за беда? Война что ли? Опять?

— Бьют нас… как скотину.

— Да кто бьёт-то?

— Они, — только и выдохнул на последнем сознании, дальше всё… темнота.

— Да кто они? Эй, пахарь, не уходи, на меня гляди! Ну, Вишеня, опять вляпалась по самое горлышко!

Пока везла, всё назад оглядывалась, не помер бы. Вроде, держится, хотя на кочках да ямках голова подрезка мотыляется по горке глины, ровно шеяку ему сломали. Хотя нет, держится. Съездила за глиной, называется!

— Ну, положим, ход на княжий двор найти можно…

Откуда он? По узору на рубахе с полдень-востока. Да что там должно было случиться, чтобы мужик не самой первой молодости бросил семью, хозяйство, землю, заполучил копейную дыру в пузо и на последних жилах утянулся в Сторожище, искать правды у князя? Говорят же, если телегу не смажешь, не поедешь, этот, видать, подошвы себе кровью смазал, вон аж куда докатился. Вишеня нахмурилась, оглянулась. А вдруг на самом деле беда набедовалась? А ты умную из себя строишь, сидишь тут в повозке, решаешь, что стоит знать князю, а что нет.

— Ладно, лучше перебдеть, чем недобдеть, — Вишеня решительно тряхнула головой, поправила платок, поторопила вожжами кобылку. — Найдём лазейку на княжий двор, куда денутся! Небось помнят дружинные Вишеньку, Безродову подругу…

Малые ворота для пеших, немногих всадников и телег двое дружинных по знаку десятника раскатили створками вправо-влево. Не возиться же ради одной повозки с большими воротами, красивущими и тяжеленными!

— Где? — Перегуж и Отвада вышли из-за угла без броней и расшитых верховок, в простом, князь — так и вовсе в драной овчиной верховке с колуном. Дрова колол что ли?

— Вишеня привезла, — старый воевода кивнул на середину двора, куда с улицы втягивалась повозка, влекомая яблочной кобылкой. — Говорит, стряслось что-то.

Гончаровна остановила тележку, поклонилась, набрала воздуху в немалую грудь, и глядя куда-то поверх голов, в самое небо, выдохнула, ровно перед чарой крепкого питья.

— На дороге подобрала. В живот ранен. Говорит, война началась. Может врёт, может бредит, но как оно там — твоя, забота, князь. По мне, так лучше мелкую царапку зельем залить, чем потом от дурости распухнет.

— В терем, — Отвада коротко кивнул на повозку, уже было повернулся и сам, да помедлил. — Замуж вышла?

— Я? — такого Вишеня ожидала меньше всего, аж слова растеряла. Чуть наземь не села — платье по снегу едва не распузырила.

— Ну не я же.

— Нет. Пока нет, — скривила губы, спрятала глаза. Ничего себе память!

— Не жди. Женатый он.

— Да знаю.

— Если знаешь, чего ждёшь?

Мгновение или два гончаровна ошалело глотала воздух широко раскрытым ртом, а широко раскрытыми глазами подъедала картинку с князем около повозки.

— Вроде и язык у меня подвешен, но ты, князь, спросил, как в лоб кувалдой — все слова растеряла.

— Ты растеряла, да я подскажу. В этом году должна выйти. Договорились?

— Наверное, дерзка я больно, но… тебе своих забот не хватает?

Отвада хмыкнул, пальцем поманил «подойди ближе», и как та сдала ближе, шепнул что-то. Гончаровна немедленно зарделась таким румянцем, аж ворот на себе потянула — жарко стало.

— Ну князь… в краску бросил.

— Жаль, если никто не распробует.

Всё. Ушли и князь, и воевода. А ты стой, как дура. Хотя, приятно, конечно…

Полста конных неспешной рысью прошли вброд Журчайку, взлетели на пологий холм и подковами связали воедино два разнобережных обрывка тропы. Тишком да молчком ехали до тех пор, пока около полудня не вернулся дозорный, не кивнул себе за спину, и не показал руками «ещё чуть-чуть». Отвада, переглянувшись со Стюженем, кивнул Сивому, ну-ка отъедем втроём.

— Скоро уже. Почти на месте, — Отвада кивнул вперёд.

— Так я-то тебе зачем? — усмехнулся Безрод. — С острова сдёрнул, в седло бросил, тащишь куда-то…

— В тебе всё дело, — справа низко громыхнул Стюжень.

— Сижу себе в глухомани, никого не трогаю.

— И того хватит, что землю топчешь, — старик подмигнул. — Стали бы считать, у кого на тебя зубок острее — со счёту сбились бы.

— Ты вот что, — князь помялся, отвёл глаза, — В след год Щёлка у тебя заберу, Неслухов, Рядяшу, короче всех стариков. По заставам да землям воеводами рассую. Засиделись они с тобой. Взамен молодых дам.

— Гюста хоть оставишь?

— Этот вечно при тебе будет. Не ходят ещё корабли по лесам. Не сподобил Ратник.

— В ножки бы поклонился, да в седле сижу.

— Чего смурной такой? Не одичал у себя на Скалистом?

— Просто ветер идёт, — Безрод мрачно кивнул в торону полуночи. — Студёный.

— Ну ветер и ветер, — князь, пожав плечами, плюнул наземь. — Ветром больше, ветром меньше. Зима всё же. Что хочу сказать-то… Как приедем, ничему не удивляйся. То не просто один дурак с головой рассорился, там всё хуже, гораздо хуже.

— И тут я, как шлея кобыле под хвост, — усмехнулся Сивый.

— Откуда знаешь? — Отвада загнал брови на лоб, мало рот не раскрыл.

— Полсотни оружных с нами, не на посиделки едем. И в каждой бочке мёду Сивый — та ложка дёгтя.

— Ну, скажем, посиделки всё равно будут, уклад знаешь. А насчёт ложки дёгтя, не знаю, у Верны нужно спрашивать, — ворожец хитро подмигнул, — А вот боянам ты — истинно прапор. Издалека видно, как на ветру хлопаешь.

— Я?

Отвада и Стюжень разом кивнули.

— Не одному пройдохе совесть разбудил. Бывало и князьям глаза на жизнь раскрывал.

— Ничего не делаю, просто живу.

— Просто жить, оказывается, труднее всего, — князь и ворожец переглянулись, каждый кивнул чему-то своему.

— Дозор впереди, — подъехал Перегуж, показал на дорогу. — Заметили.

— Просто живи, — Отвада сорвал вороного с места, на мгновение раньше старого воеводы, и вдвоём они умчались в голову дружинного порядка.

— Здоров ли? — ворожец нахмурился, свёл брови вместе, посмотрел, будто насквозь продырявил, а Безрод едва не рассмеялся — ровно два седых пёсьих хвоста играют. — Трясёт как будто?

— Есть немного.

— Тебя? Трясёт? Я чего-то не знаю?

Безрод промолчал, бросил мимолётный взгляд в сторону, куда ускакали Отвада с Перегужем.

— Не знаешь. Я и сам не знаю.

— Вернёмся, у меня поживёшь. Поглядим на твою лихоманку.

Конный разъезд чужих выметнулся на дорогу из-за поворота, трое на рыс я х, мечи обнажены, готовы сей же миг развернуться в обратное и умчаться скорее ветра, погрози кто-нибудь мечом. Углядели Отваду, подле него старого воеводу, подъехали ближе, перебросились парой слов, успокоили коней. Один из дозорных свистнул, на открытое из-за деревьев выехали ещё трое. Безрод ухмыльнулся, интересно девки пляшут — встречи и разлуки, жизнь и смерть, горячее и холодное парой ходят, и там, где из-за поворота у кого-то на дорогу вторая половина отряда выметается, у кого-то первая в лесах исчезает. И свистеть не понадобилось, двадцать с лишком верховых по мановению руки Перегужа истаяли в лесной глухомани, едва дозорные доложили о разведчиках. Исчезли, ровно и не было их вовсе. Чужие дозорные не увидели.

— Я не знаю Косоворота близко, — задумчиво бросил Сивый. — Только и помню что взгляд из-под бровей, да нос шишкой. Словом ни разу не перекинулись.

— Самолюбив настолько же, насколько телесами здоров. Сидит в своём медвежьем углу, в Сторожище наезжает только на боярский совет, да по другим важным делам. Войну с оттнирами пересидел в своей глухомани, но окажись в то время в Сторожище с дружиной — ни человечка тебе не дал бы в застенки.