Страница 23 из 51
С туром силой мерился.
Камни под ногами крошил,
В ладонях подковы гнул.
Росту был высокого, статного,
Волос крепкий черный.
Голосом трубным устрашал,
Взглядом сильным на колени ставил…'.
6. Он не человек, он больше…
По старой горной дороге, по которой с трудом проезжала арба[1], устало брел человек. То и дело утирая пот, он медленно переставлял ноги. Иногда останавливался, тяжело вздыхал и, вытащив из висевшей на плече котомки кожаный мех, отхлебал немного воды. После пары глотков обязательно встряхивал мех и с видимым сожалениям прятал его обратно.
Путник напоминал очередного дервиша, подвижника-аскета, коих в последние годы много встречалось в этих местах. Они скитались от селения к селению, от мечети к мечети. Рассказывали о святых местах, о благословенных суфиях. Делились последними новостями, приходящими в горы с равнин. Перед уходом из селения с благодарностью принимали подаяние, не отказываясь и от продуктов.
Он, как и остальные, бы одет в ветхий плащ, под которых скрывался покрытый пылью халат. Его бритую голову покрывала приплюснутая шапка из старой овчины, которая уже давно годилась на подстилку для бродячего пса. За плечами висела горбатая котомка, вероятно, наполненная его скудными пожитками.
Правда, вблизи от путника закрадывались некоторые сомнения в том, что он принадлежит к славному племени дервишей, этих бездомных скитальцев и ищущих истину монахов. Что-то в нем было такое, что цепляло взгляд…
— Уф… Не слишком ли я вжился в образ? — со вздохом Ринат остановился у очередного валуна и сел на него, с облегчением вытягивая гудевшие от усталости ноги. — Какого лешего я навалил столько булыжников в свою сумку⁈ Решил стать самым аскетичными подвижником из всех подвижников? В святого вздумал поиграть?
Побурчав так немного и выпустив тем самым пар, Ринат вновь закидывал котомку с тяжелыми камнями за спину и отправлялся в путь. Было тяжело, постоянно хотелось есть и пить, к ночи сводило ноги судорогой, но, стиснув зубы, он вновь шел вперед. Винить было некого. Для безопасного возвращения домой ему было нужно буквально вжиться в образ бродячего монаха, аскета и подвижника, перед которым на Кавказе были открыты все двери. Ведь скиталец-суфий, известно всем, это благословенный Всевышним гость, помочь которому долг каждого правоверного мусульманина.
Понимая все это, Ринат серьезно и основательно подошел к своей маскировке. Еще на равнине он тщательно осмотрел всю свою одежду, избавляясь от любой чужеродной и неестественной детали. Пришлось выкинуть крепкий наборный пояс, подаренный казаками. Со слезами на глазах расстался с еще крепкими из свиной кожи, которых у странствующего дервиша по определению не могло быть. На ноги одел простенькие чувяки[2] из кожи. Из котомки недрогнувшей рукой выбросил богатые припасы, что могли вызвать совсем ненужные вопросы. Взамен почти всю суму наполнил подобранными с дороги булыжниками, которых набралось килограмм шесть — семь, не меньше. Тогда это ему показалось просто отличной идеей. Мол, дервиш, усмиряющей свою плоть тяжелыми камнями, вызовет особое уважение у простых горцев.
Первые три дня пути дались Ринату особенно тяжело. Сбились в кровь ноги от острых камней, попадающихся по дороге. Полы халата разодрались в лохмотья. Часть спины от тяжелой котомки превратилась в сплошной багровый синяк. Постоянно хотелось даже не есть, а жрать.
— А сейчас, вроде, готов, — усмехнулся он на утро четвертого дня, разглядывая отражение своего измученного лица в воде ручья. — Доходяга, краше в гроб кладут. Хотя, какой к лешему гроб? Здесь же все по-другому[3]… Короче, пора к людям выходить. А то, кто будет, мать его, мир завоевывать?
Первое селение, как на грех, относилось к тейпу хана Джавада, что делало проверку его маскировки особенно волнительной.
Сначала его увидели вездесущие мальчишки, тут же разразившиеся пронзительными криками. Босоногие сорванцы вороньей стайкой сорвались со своих мест и понеслись в аул, чтобы рассказать о показавшемся на тропе незнакомце. Когда Ринат добрался до невысокой, полуразрушенной стены, за которой уже начинались хижины, его уже встречали — пять или шесть угрюмых мужчин с полностью снаряженными к стрельбе ружьями. Явно не меньше горцев скрывалось за стеной и на крышах, при первой же опасности готовых обрушить на врага дождь из сотен свинцовых пыль. Не стоило обижаться на такой неласковый, почти враждебный прием. Здесь, в условиях частых междоусобных воин и нескончаемых набегах одного рода на другой, постоянная настороженность и готовность к немедленному отпору была жизненной необходимостью, залогом выживания народов Кавказа. Ведь за таким путником, выглядевшим совершенно обыденно, в любое мгновение могли появиться десятки вооруженных до зубов всадников.
Однако хмурость и неприветливость горцев тут же исчезла, когда в незнакомце они опознали безобидного дервиша. Усталого путника вежливо поприветствовали, предложили отдохнуть с дороги и поделиться своей мудростью. Хозяин ближайшей хижины, седобородый мужчина в полном расцвете сил, осторожно придержал странствующего монаха за локоть и проводил его во двор, где суетившиеся женщины уже накрывали стол. Словно по мановению волшебной палочки на чистом холсте появлялиськозий сыр, источавший пряный аромат; румяные лепешки, поджаристыми боками радующие глаз изголодавшегося путника; пузатая крынка с жирным молоком, заботливо накрытая выцветшей тряпицей; большая тарелка с кусками вяленого мяса и пучками дикого лука. С любопытством выглядывавшие из-за забора соседи шли не с пустыми руками, неся очередное блюдо с угощением.
Столь широкое гостеприимство, позднее прославленное людской молвой, тоже было неотъемлемой частью тяжелой и неспокойной жизни горца. Внутри него совершенно гармонично уживались, странным образом дополняя друг друга, два противоположных начала. Безудержная жестокость к врагу, фанатичная настороженность и враждебность ко всему чуждому и новому соседствовали рядом с истовой взаимовыручкой, исключительной готовностью к самопожертвованию и щедрым гостеприимством. Последнее в условиях Кавказа приобретало поистине фантастические проявления. Горец, принимая гостя в своем доме, угощал его, нередко в ущерб себе и своей семье, самым лучшими угощениями, защищал его от любой угрозы и опасности с оружием в руках[4].
— Слава Всевышнему, что привел тебя в наш аул, — хозяин подал Ринату влажный холст, чтобы освежить лицо и вытереть руки. — Святой человек в доме большая радость…
Его усадили на мохнатую теплую шкуру, подвинули ближе несколько пиал с ароматным содержимым. Хозяин, сидевший рядом, протянул ему лепешку. Ринат, уважительно кивнув, скупо отщипнул от нее. Только Всевышний знал, каких тяжких усилий ему стоило держать в этот момент личину аскета. С каким бы наслаждением он сейчас набросился бы на этот кусок и стал со звериным урчанием его пожирать.Этот умопомрачительный запах свежеиспеченного хлеба буквально сводил с ума, заставлял истекать слюной. Однако, срываться нельзя было ни в коем случае. Ведь, тогда могло возникнуть немало вопросов к его личине дервиша-аскета[5].
— Кушай, уважаемый. Только испекли, — хозяин, словно специально, поставил на дастархан еще две пышущие жаром лепешки.
С трудом пряча в глазах голодный блеск, Ринат положил кусок лепешки в рот и начал медленно жевать его. Рот наполнился слюной, окутавшей кусочки пищи. В доли мгновения от хлеба ничего не осталось.
— Только воды, — видя тянувшегося к пиале с чаем хозяина, пробормотал Риант; он прекрасно понимал, что ароматный чай лишь продлит страдания его голодного желудка и будет еще больше провоцировать на «жор». — Очень вкусный хлеб. Пусть благословит Всевышний твой дом и всю твою семью. Пусть твой стол всегда так же ломиться от угощений…
Расплывшийся в улыбке, пожилой горец тут же поклонился, приложив руку к сердцу. Большая честь для хозяина, принимающего гостя, слышать такие слова. Еще большая честь и награда слышать такую похвалы от святого человека, чьими устами нередко говорит пророк Мухаммад или даже сам Всевышний.